— Тогда я предлагаю решение. Пусть ему продолжают сниться всякие чудеса в решете, всевозможные чужие ему и чуждые сны, разрезные картинки и головоломки. Наяву же с ним постоянно будут случаться вещи, из ряда вон выходящие. И так да продлится до тех пор, пока он не будет окончательно сбит с толку и выбит из седла и не научится от всего этого сообразовываться с самим собой, каков он есть, а не с… о-обстоятельствами, — последнее слово Сандрильона произнесла врастяжку и с шикарным прононсом.
— Идет! Утверждаем приговор. Подсудимый, вы его поняли?
— Ни в зуб. Да, а что, если вы, достопочтенный чалмоносец, и все-все прочие мне уже снитесь?
Они рассмеялись незло, но для меня обидно.
— Жизнь — это сон, сказал Кальдерон. Жизнь — это сон вдребезги пьяного Бога, подхватил Гейне. Мы, Странники, знаем, что мы живы, и понимаем, в каком смысле мы живы, какое нам дело до мнения прочих! А вот вы и этот ваш якобы сон, и все прочие — о, и предыдущие! — не забудете и не проигнорируете, как бы ни старались. Да, не пытайтесь закрыться здесь и убедить себя, что ничего с вами не было хуже небольшого бодуна. Еще пуще доймем, сами о том можете догадаться. А теперь прощайте!
— Постойте, — спохватился кто-то из мужчин. — А копию приговора мы ему оставим, сестры и братцы?
— Это зачем еще?
— Ну, хотя бы для того, чтобы подопытный… тьфу, последственный имел что предъявить самому себе. А то еще оргвыводы не те сделает: пуще винцом накушается или колоться, не приведи Бог, начнет… Хорошо, я же не требую формы, которой у нас нет, подписывайся еще на ней в затылок друг другу. Но хоть какое свидетельство!
— Свидетельство он получит, — фыркнула басом еще одна мадемуазель, судя по голосу, лет шестидесяти с лихом. — Записка — вот она!
Одновременно с этой фразой, вроде бы из Теккерея, над моим ухом нечто звонко щелкнуло в тоне ре-диез, лопнула туго натянутая струна, и на столик, меж грязным судком и рюмкой, шлепнулся тугой бумажный футлярчик пневмопочты.
— До скорого свидания, сынок своего папаши, и приятных вам сновидений, как и равно приятной яви! Только не поминайте нас всуе!
Свет тотчас утих. Густую, как концентрированные сливки, атмосферу колыхнул свежий ветер из открытой им же фрамуги. Жалюзи встрепенулись и отбили по стеклу лихую кастаньетную дробь. Хмель мигом вылетел у меня из головы; я сгреб в сторону посуду и в один миг надорвал упаковку. Снаружи был нарядный фантик с махорками, точно на китайской хлопушке, а внутри — неровно оторванная страничка зеленоватого цвета. В старину такую бумагу формовали из камыша или осоки, я сам видел в музее. На самом верху кто-то вывел с самыми изящными росчерками и завитушками: