В лагере при моем появлении сразу подтянулись и забегали быстрее, все-таки людям нужен надсмотрщик, я и сам такой, но здесь заставлять себя самому, а такое куда труднее.
Зигфрид у моего шатра быстро шагнул навстречу.
— Ваше Величество, шатер свободен.
Я нахмурился.
— Ты что, удавил королеву?
— Еще нет, — ответил он честно. — Просто ее величество изволили отбыть к своим лордам, что расположились во-о-он там!
Я проследил взглядом, в лагере мезинцев как будто за ночь прибавилось народу.
— Ладно, пусть...
Он спросил деловито:
— Теперь в Сен-Мари? Или будем ждать всю армию.
— Нужно в Сен-Мари, — сказал я, — но маяк еще важнее... Хотя, впрочем, как я забыл...
— Ваше Величество? — спросил он.
Я нетерпеливо отмахнулся.
— Все в порядке. Занимайся делами, то есть бди, а я пока помыслю... Ко мне пока никого не пускать! Король изволит думать.
В шатре я сразу вытащил Зеркало Горных Эльфов. Огромная энергия требуется на перемещения, но на простой просмотр нужно на порядок меньше, а за эти несколько дней могло бы уже и подкопить, как мне кажется.
За стенкой шатра то и дело голоса заставляют нервничать, потому не стал раздвигать рамки, оставив тем же, почти карманным, только со стороны входа прикрыл картой и, уставившись в матовую поверхность, где едва вижу свое отражение, начал представлять вершину холма, где посадил в землю, как зернышко дерева, зародыш маяка, как его называю, хотя это скардер, и неизвестно, что он еще делает и для чего служит.
Долгое время по матовой поверхности плавали блеклые пятна, затем нечто черно-белое, вернее, серое, и когда я уже начал скрипеть зубами и молча яриться, увидел сверкающе снежно-белый конус, что дюймов на пять поднялся над землей.
Вокруг него что-то вроде дымки или же мелкой водяной пыли, в ней переливается радуга, как догадываюсь, цвета все еще смазаны... хотя нет, если продолжать всматриваться до рези в глазах, то проступают и цвета, хотя пока что блеклые, едва различимые.
— Заработало, — прошептал я с таким облегчением, что можно бы расплакаться, будь я в самом деле урожденным рыцарем, это они всегда падки на бурное выражение или, как тогда говорили, изъявление чувств, сдержанны только простолюдины из-за их нечувствительности и даже бесчувственности, тупости и животного равнодушия.
Но мир меняется стремительно, скоро все будет наоборот, рыцари погибнут, первыми принимая на себя все удары, а простолюдины будут с равнодушными мордами резать друг друга и гордиться своим хладнокровием.
Когда я вышел, Зигфрид спросил торопливо:
— Ваше Величество! Что-то радостное?