Но случилось так, что Дуня сама забежала к Клавдии Ивановне. Учреждение, где работала Дуня, выделило ей комнату с кухней. На радостях обе даже всплакнули немного. Вспомнила Дуня и мужа.
— Вчера опять с час у окна толокся, видать, ноги пообморозил, прыгать начал. Вот потеха!
Большие карие глаза Клавдюши подернулись влагой. Дуня, не ждавшая этого, испугалась.
— Что это вы, Клавдия Ивановна? Не обидел ли кто?
Клавдюша вздрогнула, постаралась взять себя в руки.
— Нет-нет, ничего… Так просто.
— А нет — так и расстраиваться нечего. Знаете что, Клавдия Ивановна, — неожиданно воскликнула Дуня. — Плюньте вы на все и айда-те к нам, в стройтрест наш. Там у нас секретаршу искали, знаю, так я спрошу, и если что, про вас расскажу имя. Вы же грамотная, культурная такая. Кого они лучше вас найдут? На людях-то легче, Клавдия Ивановна. Послушайте меня. А ребят в садик. Да мы еще покажем имя, мужикам нашим, что и без них сладим! Еще и за нами побегают. Да вон мой-то и так уж козлом под окном скачет.
Клавдюша вытерла платком слезы, благодарно улыбнулась.
— Спасибо, Дуня, я, пожалуй, и в самом деле… подумаю.
Почуяв, что неспроста пришла Иманиха к Поздняковым, Лукина тоже решила проведать свою знакомую.
— Тебе чего надо? — встретила ее Дуня.
— А ты что за хозяйка? — возмутилась Лукина, окатив ту презрительным взглядом. — Не к тебе я!
— Ладно, иди-иди, без тебя тошно! — напустилась на Лукину Дуня и легко выставила за дверь.
7
Не помнит Лешка, когда умерла его мать, чьи ласковые, не знавшие отдыха руки нежно гладили его пушистые рыжие волосенки, оберегали от хвори и стужи слабое хрупкое тельце, долгими зимними ночами качали его, закатывающегося от кашля и плача, помогали делать первые робкие шаги — ничего этого не запомнил Лешка. Зато хорошо помнит он появившуюся однажды в их крошечном домике тощую белобрысую женщину, в первый и последний раз ласково обратившуюся к нему:
— Здравствуй, Лешенька! Вот я, стало быть, и есть твоя новая мама.
А потом началось житье с мачехой-истеричкой. Лешке за любую его провинность влетало: уронил ли он со стола чашку, наследил ли валенками на мытом полу, не уступил ли игрушку новому братцу. Визжа так, что звенело в ушах, мачеха била его не просто, а с выдумкой, до хрипоты. Сначала вступался отец. Но мачеха кричала ему, что он ей не доверяет, а слушает этого «щенка» и «паразита», что она и своих не щадит за безобразия, а не одного Лешку, и отец уступал, в лучшем случае украдкой приласкав сына. А Лешка после каждой очередной трепки одиноко и тихо лил горькие слезы, забившись куда-нибудь во дворе или на кухню, и тайно мечтал как можно скорей вырасти и отомстить за обиды.