— Вот что, Ваня Иванов, весь этот крепеж и прочее сдашь механику гаража. Так и скажешь: стащил у слесарей, а теперь возвращаю. Понял?
— Понял, Семен Петрович.
Голос у Вани дрогнул. Он готов был разреветься от обиды и конфуза: ведь как хотелось быть похожим на настоящего шофера и тоже иметь при себе нужные в пути детали. Разве он виноват, что ему еще не дают их со склада!
— Семен Петрович, я ведь не крал их… мне это ребята дали… товарищи…
— Дали, говоришь? Вот ты им тоже скажи, чтобы не давали. Не ты, так они, значит, украли из комплектовки, понял?
— Семен Петрович…
— А это, Ваня Иванов, — сурово продолжал Воробьев, не обращая внимания на выступившие на Ваниных глазах слезы, — это все долой: и табак, и мундштук, и спички…
И Воробьев выбросил их в окно кабины.
Ваня молча наблюдал за тем, как полетели в снег скомканная коробка «Казбека», спички, плексигласовые пластинки.
— А ну-ка сними шапку, — приказал Воробьев, когда на сиденье остались лежать только платок, мелкие деньги да болтики.
Ваня снял. Светлые, как лен, волосы его заметно отросли, и над крутым лбом появился маленький чубчик.
— Это тоже долой, Ваня Иванов, — пальцем указал Воробьев на льняной чубчик. — Надевай шапку. Придется, парень, тебе двенадцатую заповедь сочинить: не обрастай всякой пакостью, нето и машина твоя обрастет ею.
И, еще раз шмыгнув носом, скомандовал:
— Трогай!
Ваня повел машину. На глазах его, впившихся в бегущее навстречу гладкое полотно ледянки, капельками дрожали слезы. Воробьев, уткнувшись в угол кабины, украдкой наблюдал за стажером.
— Эка тоска-зацепа. Ни тебе музыки какой, ни песни. Умереть можно. Верно говорю?
— Ага.
Ваня сглотнул и заморгал белесыми ресницами: застилавший глаза туман мешал следить за дорогой. Воробьев вздохнул:
— Спеть разве? А ну, Ваня Иванов, начинай нашу шоферскую, то бишь водительскую. Веселей будет.
Ваня помолчал и затем нехотя, негромко затянул тонким мальчишеским голоском любимую песню Воробьева:
В далекие рейсы уходят друзья,
Им счастья в пути пожелаем…
— Эх, гитару бы… А ну, Ваня Иванов, шибче! — И тоже подхватил песню глухо, простуженно:
…А там, за крутым поворотом реки,
Где с небом сливаются горы,
Теплом и приветом блеснут огоньки
И с радостью встретят шофера…
3
В самом конце декабря подул легкий северо-западный ветер.
— Гнилой угол заговорил, — шутили транспортники, — теперь жди гостя!
— А может, помилует? Глянет, сколь снегу да назьму на перекаты навалено, да и пройдет мимо: чего мне тут, морозяке, делать?
Но за шутками чувствовалась тревога. Хотя шивера и были хорошо утеплены навозом и снегом, широкая двухколейная ледянка порядочно оголила лед, а значит, и дала возможность в мороз глубже промерзнуть Лене. Это-то и пугало транспортников: промерзнут до дна перекаты, закупорится вода, прорвет лед — и наледь. И самую большую опасность таил в себе перекат у Заячьей пади. Недаром, чтобы не обнажать его лед, трассу всегда вели далеко в обход, крутым лесистым берегом, и спускали ее на Лену почти на километр ниже переката, перед самым входом в «щеки» Заячьей пади. Мало того, в особо морозные и малоснежные зимы лед над перекатом даже приваливали снежком да соломкой. И лишь в последние годы стали осторожно проводить по льду одноколейную узкую дорогу — только-только пройти машине: шутки с таким дьяволом плохи! Вот почему долго судили-спорили транспортники с надоумившими Позднякова лоцманами провести по перекату обе колеи новой ледянки.