— Нет, Оля.
— Что же?
— Скажу: был с тобой, с моей первой женой… без которой мне очень трудно.
И снова молчание. Чудесное настроение, навеянное Ольге лесной сказкой, чужим, но удивительно чистым, не прятанным от людей счастьем, истлело, обуглилось в одном жгучем дыхании слова: жена! Первая жена!.. Бывшая жена!.. Бывшая! Значит, есть «не бывшая»? Настоящая? Которой не надо прятать себя? Как Олесе?.. Ну, а если первая любовь принадлежит ей, Ольге? Почему она должна считаться, жалеть того, кто воспользовался однажды выпущенным из рук ее счастьем?.. А было ли оно, счастье? А может быть, только мечта, самообман, та же сказка?..
Алексей взял ее руку. Ольга не отняла. Но и не ответила на пожатие. Так он держал ее руку в Москве, в далекое «было». И она отвечала ему на его ласку. А теперь?.. Нет, уж лучше остаться «бывшей», чем «второй», прятанной.
ЗИС-101 остановился против дома Червинской. Поздняков вылез из машины проводить Ольгу.
— Не надо, Алеша. И скорей возвращайся домой. Я и так виновата перед твоими…
— Оля, скажи: почему ты не ответила на мои телеграммы?
Даже в густом сумраке ночи было видно, как заблестели поднятые к Алексею глаза Ольги.
— Какие? Когда?
— Ну… ты же знаешь, о чем я спрашиваю. Впрочем, можешь не отвечать. Я был виноват больше, чем ты…
Ольга стояла, силясь понять, о чем ей говорил Алексей. И вдруг страшная догадка осенила ее…
— О каких телеграммах говоришь ты, Алеша!?
Алексей схватил ее руки, метнувшиеся к нему. Его сердце забилось лихорадочно, с болью.
— Значит… это был обман, Оля?.. Он обманул меня?.. Тебя?.. Убил нашего ребенка?
Ольга качнулась, со стоном схватилась за руку Позднякова. Алексей поддержал ее.
— Оля… успокойся, Оленька!.. Я снова нашел тебя, Оля!..
— Молчи!.. Алеша, оставь меня… О, как это жестоко!..
9
После разговора с Лукиной Клавдия Ивановна решила навестить Дуню Иманову. Перебрав все белье, она приготовила костюмчики, распашонки, рубашки, из которых давно уже выросли Вовка и Юрик, несколько своих поношенных платьев. Кое-что подштопала, подлатала, связала все это в узел, не забыв положить и игрушки, и вечером, так, чтобы не увидали соседи, явилась к Дуне.
Иманова жила в самом дальнем углу огромного двора, в таком домишке, который давно бы следовало раскатать на дрова по бревнышкам. Маленькие квадратные окна почти вросли в землю, а крыша прогнила, осела под тяжестью единственной торчащей посредине трубы, стала походить на казахское седло: туда лука и сюда лука. Клавдия Ивановна вошла в избу со своей ношей и чуть не ахнула: внутри нее плавал такой туман и так терпко пахло щелоком и мылом, что, казалось, она попала в прачечную или баню, а не в жилище. Едва разглядела хозяйку. Дуня оторвалась от дела и не очень приветливо взглянула на гостью. Широкое, слегка курносое лицо ее было багрово-красным от напряжения и едкого пара, с полных, оголенных до плеч рук стекала мыльная пена. Из тумана выглянула русая детская голова и, прижавшись к подолу матери, пугливо уставилась на незнакомку. «Второй за подол держится», — вспомнила слова Лукиной Клавдия Ивановна; она все еще стояла у порога, словно не решаясь, бросить узел здесь или передать Дуне.