…его девочка стала еще тоньше, еще прозрачней. И пахло от нее молоком, а она запаха этого стеснялась, и своей увеличившейся груди, и его заодно.
Отвыкла.
Или просто узы начали рассыпаться?
– Не смотри так. Я ужасно выгляжу. – Она вспыхнула румянцем и, когда Урфин обнял, тихо вздохнула: – Я по тебе соскучилась…
Узы? Пусть рвутся. Урфин создаст новые. А если вдруг не сможет, то… не станет мучить ее собой.
– Ты – чудо.
И его дочь – тоже. Глаза все-таки синие… может, позже позеленеют? Впрочем, если не позеленеют, то и не важно. Шанталь в любом случае совершенна.
Уже ради них стоит выжить.
Только пластина теперь еще холоднее, чем прежде. И взгляд подмечает больше, чем надо бы… например, непонятное беспокойство Тиссы. Она все никак не может найти себе места, мечется по комнате, заговаривает о чем-то постороннем, неважном и тут же теряет нить.
Смущается. Краснеет. Отворачивается.
И неловко спрашивать, что произошло. С каждой минутой неловкость ширится, пока вовсе не превращается в пропасть. Урфин даже видит трещину, пролегшую на кровати между ними, холодную, как растреклятая пластина. Он притворяется спящим, чтобы не мешать.
А Тисса, коснувшись волос, вздыхает. О ком?
Ничего. Утром он уйдет. Возможно, что насовсем.
Но Тисса встает еще раньше, набрасывает халат и выходит за дверь. Куда?
Не надо за ней ходить.
Но Урфин пошел. Недалеко. Дверь она не закрыла… сидит вполоборота. Белое плечо, острое, подростковое какое-то. Полусогнутая рука. Складки ткани… и Шанталь, занятая делом исключительной важности.
Все-таки дурость и ревность неискоренимы.
– Я не хотела тебя будить… и уходить тоже. Но она плакала. – Даже в полумраке Урфин видит румянец на щеках Тиссы. – И… и я найду кормилицу. Обещаю! Я знаю, что так не принято, что я должна была… я не хотела ее отдавать.
Наверняка до нынешнего дня она жила в этой комнате, стены которой Ласточкино гнездо украсило цветами и птицами. Оно же играло на серебряных колокольчиках, повешенных над колыбелью, и запирало сквозняки. Оно же позвало Тиссу.
– Почему ты ничего не сказала? Я думал, что с ней кто-то остался… няня там или еще кто, – прозвучало упреком, но меньше всего Урфину хотелось расстроить жену. Присев рядом, он нежно погладил по руке. Дрожит, бестолковый ребенок. От холода? Или от страха?
Не принято…
…и все это время Тисса думала о малышке. А он ревновал. Смешно и горько.
Надо что-то сказать, чтобы пропасть совсем исчезла.
– Я ничего не знаю о детях, но, по-моему, она – само совершенство. И ты тоже. Она много ест?
– Много. И часто. Ты не должен на это смотреть.