Финбар смотрел на меня, и его лицо сияло. Наверное, если бы мы добрались до алтаря, я бы выглядела именно так.
Робин спросил:
— Ты не хочешь еще «Боврил»? — Эта фраза идеально ему подходила.
— Почему «Боврил»? — спросила я. — Не чай, не кофе?
— Потому что, — объяснил он, встав и забирая у меня чашку, — так лучше для тебя.
С учетом эмоционального потрясения, которое я только что пережила, слова Робина показались мне чрезвычайно забавными.
Мы с Финбаром вдвоем затряслись от смеха, я чувствовала это через одеяло.
— О, спасибо, что ты так беспокоишься о моем здоровье. Пожалуй, я выпью еще.
Убедившись, что он скрылся за дверью и зазвенел посудой на кухне, мы с Финбаром, заткнув рты одеялом, стали давиться от смеха, не в силах успокоиться.
— Он станет лучшей женой, чем я, — предположила я.
— Не уверен… — Финбар вытер глаза. — О, Герань, я действительно люблю тебя. Правда. Люблю по-своему.
Я подумала о том проклятом столе в патио, свечах и его монологе и поняла, что с тех пор по-настоящему так и не протрезвела. Но это произошло сейчас. И очень хорошо.
Я вышла из квартиры Робина примерно в шесть утра. Шел снег.
— Мы должны взять тебе такси, — хором сказали они.
— Не нужно, — отказалась я. — Мне так нравится. И в любом случае я неуязвима.
Я шла пешком, и мир снова казался мне прекрасным. Несколько близлежащих домов пробуждались ото сна, а впереди по Хай-роуд время от времени проезжали машины.
В конце улицы я оглянулась и помахала рукой.
Они все еще стояли на дорожке, держась за руки, — два человека на чистом снегу.
«Ах, как мило», — подумала я.
Вспомнила про два горшка с геранью, которые вынесла в патио, и подумала, что они пережили серьезное потрясение: сначала духовка, потом мороз.
Немного похоже на жизнь.
А потом я расплакалась.
Я плакала, плакала и плакала всю дорогу домой, наслаждаясь каждым мгновением. Но, свернув на свою улицу, почувствовала себя гораздо лучше и стала очень похожа на ту женщину, которой была когда-то — еще до Джека, — и от этого, проходя по дорожке к дому, заулыбалась. С одной стороны участка — ровные линии забора Монтгомери, с другой — пышный платан Дарреллов, а в середине доверчиво покачивается моя маленькая жимолость, присыпанная сахарной пудрой из настоящих снежинок.
Неторопливо, приминая свежевыпавший снег, я подошла к входной двери. Дом с укором смотрел на меня. Он словно говорил: «Что-то ты не торопилась вернуться!»
Я не стала просить прощения, но, оказавшись внутри, немного покружилась в холле, чтобы продемонстрировать, что все в порядке. Возможно, верности и нет, зато я существую.