— Очень даже покоробило…
— Какие же меры вы приняли против Гаврюхина?
— Я его обматерил, пригрозил тюрьмой.
— Вы пили казенный спирт?
— Да, один раз напился пьяный у Латчина.
— Говорил ли вам Латчин, что у вас из служащих кое-кто ворует. Ну, например, Прицепа?
— Говорил, но я считал это пустяками, думал, они берут для себя куски. Не было работников, а время горячее…
— Но все-таки вы хоть делали замечания Прицепе и другим?
— А как же, материл без пощады.
В публике опять змейкой прошуршал смешок. Зуев улыбнулся, привстал.
— Вопросов больше не имею.
Поднялась седая голова Масленникова. Масленников сердито смотрел на Аверьянова через очки.
— Скажите, подсудимый, вы были в любовных сношениях с Ползухиной?
Ползухина покраснела.
Аверьянов обернулся к Масленникову. Он знал его по партии как хорошего товарища, старого партийца и добродушного человека. Ответил Масленникову не судье — товарищу.
— Нет, товарищ Масленников, не состоял.
Стал давать показания Латчин. Масленников писал на своем листе:
«…Сволочь, сволочь, врет, врет Аверьяшка. Жил с курвой Ползухиной, врет…»
Гусев левой рукой закручивал в жгут левый ус, правой рисовал на бумаге птичек. Председатель сидел неподвижно. Латчин говорил громко:
— Я, товарищи судьи, считаю излишним давать здесь свои показания. Я все показал у следователя. Я подтверждаю все свои прежние показания. Здесь только могу добавить, что я несчастный, запуганный революцией человек. Один раз меня уже приговаривали к расстрелу. Аверьянов заставлял меня делать всякие мошенничества, грозя, что меня, как бывшего царского и колчаковского интенданта, никто не будет держать на службе. Говорил, что если я не буду делать так, как приказывает он, то я буду выброшен со службы с волчьим билетом.
Латчин закрыл глаза носовым платком, опустил голову.
Аверьянов со спокойным любопытством заглядывал снизу вверх в лицо Латчину, удивлялся его наглости и с уверенностью думал, что Латчину никто не верит, что для всех его ложь ясна, что все уверены в его, Аверьянова, невинности. Ну, разве могли думать о нем плохо Масленников, Гусев, Кашин, Зуев, с которыми он встречался почти каждый день, с которыми он работал в одной партийной организации, которые должны его знать безусловно только как честного человека? Председатель суда Солдатов мог, конечно, думать о нем что угодно — он чужой человек, присланный из губернии. Но Гусев-то, Масленников, Кашин, Зуев, они-то должны разъяснить председателю, кто он, Аверьянов, и кто Латчин. Наконец, разве не на виду у всех прошла его продовольственная работа? Аверьянов вспомнил 20-й, 21-й и 22-й годы, вспомнил, как он с величайшим трудом овладевал и овладел сложным механизмом работы Продкома, Заготконторы и «Хлебопродукта». Глубоко в груди что-то глухо стукнуло, что-то теплое, греющее полилось по всему телу. Захотелось зажмурить глаза и застыть в немой, сладкой полудреме, как после трудной работы в сыром, холодном, темном подвале или яме, сесть на солнцепек и дремать… дремать, отдыхать. Работа выполнена. Хорошо греет солнце, хорошо пахнет свежим сеном, дегтем, махоркой, мужицким потом. Ведь июль. Самый сенокос. Увидать бы нового заведующего Заготконторой, спросить бы, закончил ли он постройку крытого сеносклада?