— С секундомером в лес ходишь? — улыбнулся Люсин.
— Мои секундомеры на земле растут. Утопит кувшинка цветок — вот тебе и есть шесть часов. По-старому шесть, пять — ноне. Всяка тварь свою планиду чует.
— Летнее время имеешь в виду?
— Ну!
— Ладно, будь по-твоему, — согласился Люсин. — Пусть будет семь. Но трав-то, Аглая Степановна, тыщи! На всех и планид не хватит.
— Все семь и правят миром. И у каждой свое царство.
— В таких, выходит, категориях мыслишь. — Владимир Константинович уклонился от защиты естественнонаучной картины мира. Ему вспомнился манускрипт из дела с ларцом Марии Медичи. Вещие, исполненные потаенного смысла слова: «Сим заклинаем Семерых». — И по чьему ведомству жеруха твоя проходит, к примеру? — спросил он, возвращаясь к вещам практическим.
— Жеруха — цветок Солнца, — уверенно заявила Степановна. — Вроде как подорожник. Потому сок сразу пить полагается. В свежем виде, как выжмешь. Он любой камень выгоняет. Хошь из почек, хошь из печенки. Из пузыря тож.
— Солнце, значит, у тебя тоже в планетах ходит?
— А как же! Первая планета и есть.
— Обижаешь Коперника, бабуся, ай-я-яй! — покачал головой Люсин. В своей чернокнижной уверенности, комичной и, пожалуй, трогательной, Аглая Степановна напомнила ему покойницу Чарскую. — Все за Птоломея цепляешься, а жизнь идет, — пошутил он. Но шутка его едва ли была понята.
— Это какой же Птоломей, великомученик? — удивилась старуха. — Рази он тоже зелейник?
— Окстись, Степановна, — в шутливом ужасе замахал руками Люсин. — Зелейник! Великомученик! Не знаю я никакого Птоломея. Сболтнул — и весь сказ.
— А не знаешь, так и болтать нечего.
— Твоя правда… На чердак-то можно залезть? Посмотреть охота, как сушишь. Очень уж буквица твоя за живое задела. Первый раз про такую слышу.
— Обыкновенно, как надо, чтоб не выжгло и чтоб не забродило. Но ты слазай, взгляни.
В жарком, сухом полумраке расплывчато вырисовывались поставленные друг на друга низкие ящики, скорее даже рамы, затянутые проволочной сеткой. Рассыпанные тонким слоем сухие листья и стебельки источали крепкий сенной аромат, от которого сладостно перехватывало дыхание. В памяти полыхнуло полузабытым ласковым светом и стало так хорошо и прозрачно, словно никогда не было ни горестей, ни забот. В теплом косом луче струились пылинки, и стояла такая тишь, что было слышно, как скручивается, высыхая, самый малый из лепестков.
И тем внезапнее, тем резче залился внизу требовательный телефонный звонок. Больно чиркнув макушкой о какую-то балку, осыпавшуюся сухой паутиной, Люсин бросился к лестнице.