По возвращении с реки с добытым сокровищем я все-таки не оставил идею женить доброго своего Анисима на Антонине. Хоть оба и были далеко в годах, а обычаи были соблюдены. У Антонины оказались живы родители, и все равно, как ни странно, посаженным отцом ей был я. Мне на своей шкуре пришлось испытать все прелести старорусских обычаев, притом, что масса всевозможных советчиков постоянно находилась рядом, давая «правильные» наставления. Наконец священник обвенчал молодых, Антонину, разодетую согласно всем правилам и Анисима, то и дело краснеющего как помидор, нарядного, причесанного с каким-то особым тщанием и с цветком в петлице, и началось долгожданное пиршество. Я не жалел средств на праздник, тем более, что как раз в приготовлениях к торжествам прошла неделя, и я вот-вот мог распрощаться со всей этой красотой. Прямо во дворе усадьбы накрыли столы. Закуски и выпивки было вдоволь. Я был сыт, слегка пьян, и только одним обеспокоен — нигде не было Ксаны. Она привела меня с реки в дом, отпоила какими — то отварами так, что уже на следующий день я был бодр и весел, и всю неделю исправно была со мной, исчезая только на несколько часов, когда днем, когда под вечер, но исправно возвращаясь ко мне ночью. Я наслаждался каждой минутой с ней, не отходя от нее днем, и с наступлением ночи не выпуская из своих объятий до рассвета. Камни Ксана велела отдать ей, — мне было странно это, ведь в усадьбе, под охраной они были бы в большей безопасности. Я не стал возражать. Еще одну странную картину я увидел поутру, когда, проснувшись, вышел во двор усадьбы и застал там Ксану, густо промазывавшую смолой огромную глубокую корзину. Она наотрез отказалась объяснять, зачем это надо и не захотела доверить эту работу никому — так и просидела до вечера возле потрескивавшего костра, на котором булькал котелок со смолой. К вечеру корзина была обмазана и Ксана исчезла вместе с ней. На мои вопросы ответами были нежные поцелуи, после которых мне вообще расхотелось ее о чем-то спрашивать.
И вот теперь, когда я искренне хотел провести остаток недели только с ней — она опять исчезла. Я исправно кричал «Горько!» молодым. На столе появлялись все новые и новые бутыли с вином и первачом, закуска уходила так же быстро, как и выпивка и сельчане не уставали славить молодых, а заодно и их посаженного отца. Моё благодушие не знало предела, я чуть было не пустился в пляс вместе со всеми, когда песни и танцы вдруг прекратились, и все вдруг замолчало и остановилось. Все смотрели на меня. Я не мог понять, в чем дело. Потом обернулся — за моей спиной стояла Ксана. Она смотрела на деревенских, а те на неё.