Я высвободила руку и предупредила:
— Не думаю, что тебе понравится. Во мне есть кровь альвов.
Уточнять сколько, не станем.
— Я понял. Лес. Слышишь. Альв. Люди нет. Мы нет.
Выходит, без подсказки додумался. И как дальше быть? Оден все еще ждал разрешения.
— Я помню. Ты помогаешь. Не выживу. Не трону.
Что ж, если так, то пожалуйста…
Оден не спешит.
Подбородок. Губы. Нос. Линия бровей. Ресницы трогает осторожно, кажется, боится причинить мне вред. Гладит волосы, внимательно ощупывает уши, наверное, пытаясь определить, сколько же во мне чужой крови. Хмурится. Переключает внимание на шею… А вот под рубашку лезть не стоит.
— И как? — Я перехватываю его руку и отвожу в сторону.
— Не складывается.
Для этого опыт нужен. Наверное. Я плохо представляю, что такое слепота, пожалуй, это страшно. Но… пусть я буду девушкой без лица, чем той, чей вид вызывает отвращение.
— Ты высокая. Для человека.
Кровь такая… мешаная.
Мама была выше папы на полторы головы. Он носил ботинки на толстой подошве, а она никогда не делала высоких причесок. Наверное, над ними смеялись, даже скорее всего смеялись, но мне эта их разница казалась чем-то естественным.
— Я сказать плохо?
— Нет.
Не его вина, что однажды началась война. И что докатилась она до побережья, до маленького городка, где соседи знали друг друга и потому двери домов никогда не закрывались. И сами эти дома были нарядными, как игрушки, особенно по весне, когда распускались гиацинты — белые, лиловые, красные и нежно-золотистые, сорта «Шампань». Потом наступало время нарциссов… тюльпанов… фрезий, роз и высоких ирисов, чьи восковые лепестки найо Барру добавляла в отбеливающие кремы, в ароматные воды и, кажется, даже в варенье.
Ей просто нравились ирисы.
В лагере она рисовала их на песке и горько плакала, когда кто-то наступал на рисунок. Найо Барру была слишком стара, чтобы выдержать долго, умерла в первый же месяц, так и не сумев поверить в реальность происходящего. А может, и к лучшему, что умерла… в первый месяц — не так страшно было.
— Завтра на рассвете уходим.
Уж лучше говорить о будущем, чем о прошлом.
И Оден, к счастью, не стал приставать с вопросами. Он развернулся и пошел по собственному следу, двигаясь куда как уверенней. Вот и молодец. Пусть тренируется.
Я себя тоже займу.
Выкину проклятые ирисы из головы… а они все не уходили и не уходили. Палисадники. Домашний виноград, который зрел долго, но, вызревая, становился сладким до невозможности. И отец срезал его целыми гроздьями, складывая в дубовые бочки.
Их мыли за неделю до сбора, и я ненавидела эту работу, вечно потом руки в занозах были.