Костя пританцовывал. Вот он, как дрессировщик, взмахнул обеими руками, под потолком вспорхнули с поролона воробьишки и зачирикали, точно всю жизнь репетировали джаз.
Пламя свечей заколыхалось, и в душу Маргариты вновь вошел праздник. Пусть необычный, пусть безумный, но тем веселее! Тридцатилетие королевы и должно быть необычным, даже необычайным!
И плевать, если кому-то хочется его испортить! У царствующих особ всегда найдутся злопыхатели! Маргарита — не шелковая кукла, ее не так-то просто швырнуть об пол!
Под раскидистым платаном звенела и играла многоголосая соловьиная песнь любви и радости…
Спасибо мальчику, он спас вечер. Только Лучано ревновал — на этот раз, естественно, к Косте. Ему тоже хотелось отличиться.
— Синьора Матильда, — сказал он. — Вы, вероятно, еще не ок… оклемились? Можете еще немного окле… отдохнуть. Я вас подменю. Ваши друзья умеют играть оперную музыку?
— Хо! — Матрена гордо развернула плечищи. — Спроси лучше, чего они не умеют!
— Ты разрешишь, Маргарита? — и, получив благосклонное согласие именинницы, итальянец полез на сцену на смену Косте. Пошептался о чем-то с оркестриком и объявил:
— Музыка великого Монтеверди. Слова Петрарки.
И, надо же, под платаном зазвучала настоящая оперная музыка. Задорная русская балалайка звучала неотличимо от старинной лютни.
Георгий скептически раскачивался на стуле:
— На яхте мой партнер смотрелся живописнее!
Маргарита даже не обернулась на эту реплику, хотя ей жутко хотелось огреть его тяжелым графином.
Лучано запел. У него получалось хорошо. Но Рита не слушала: у нее, как на солнцепеке, горела та половина тела, что была обращена к Кайданникову. Хотелось изменить позу, чтобы не получить ожог.
Джузеппе тихонько, не мешая пению, давал подстрочный перевод слов Петрарки:
— Любовь освещает твое спокойное лицо, как солнце…
— Фигня, — вдруг возразила Матрена. — Смотри, дедуля, как надо.
Она поднялась, и стул позади нее опрокинулся. И тут Костина мать запела вместе с Джерми — низким, почти мужским, голосом мужскую партию:
Когда, как солнца луч, внезапно озаряет
Любовь ее лица спокойные черты,
Вся красота других, бледнея, исчезает
В сиянье радостном небесной красоты.
Русский язык сливался с итальянским, высокий мужской голос — с низким женским, и надрывалась виолончель, и плакала труба…
Смирясь, моя душа тогда благословляет
И первый день скорбей, и первые мечты,
И каждый час любви, что тихо подымает
Мой дух, мою любовь до светлой высоты.
Абсурдный вечер под искусственным деревом. Рыдает балалайка — самый веселый из инструментов, возвышенный Монтеверди звучит под чириканье воробьев. Перепелиные яички на тарелках и живая черепаха на крахмальной скатерти…