. Патронов взяли столько, что лошади отказывались таскать телеги — из-за перегруза колеса утопали по самые оси в мягкой, пропитанной весенней влагой земле. Набрали также продуктов, которыми были завалены полки лаврентьевских складов, и денег — много денег, царских — романовских и екатерининских, — два с половиной миллиона рублей. В общем, сходили казаки в Тургай знатно, такую добычу они не брали даже в дальних походах.
Выздоравливал Дутов медленно, трудно, разговаривал с усилием, слова у него прилипали к языку, к небу, никак не могли расстаться с хозяином. Он часто терял сознание, а когда приходил в себя, обязательно спрашивал, где Акулинин? Тот немедленно являлся к Дутову в горницу и всякий раз Дутов задавал ему один и тот же вопрос:
— Что нового в Оренбурге?
Акулинин бросал быстрый взгляд в широкое запыленное окно, на кривую замусоренную улицу, по которой бегали куры, и давал один и тот же ответ:
— В Оренбурге ничего нового, Александр Ильич, — оттуда приходят плохие вести…
— Пожалуйста, конкретно, Иван Григорьевич!
— Казаки сопротивляются красным, красные в отместку сжигают целые станицы.
— Еще конкретнее…
— За эту весну сожгли одиннадцать станиц. На Волге появился новый генерал, лупит красных налево и направо, только волосья по воздуху летят.
— Кто таков, Иван Григорьевич?
— Каппель [42].
— Немец?
— Нет. Говорят, из сильно обрусевших шведов, родился под Тулой.
— Еще чего нового?
— Неделю назад против красных выступили чехословаки — целый корпус.
— Выходит, у красных ныне много головной боли?
— Так точно.
— Как только я поднимусь, — Дутов вытянул перед собой бледную худую руку, пошевелил вялыми пальцами, опухшими на концах, — выступаем в Оренбург.
— Рано еще, — неуверенно проговорил Акулинин.
— Готовьтесь к возвращению на родную землю, Иван Григорьевич, — безапелляционно произнес Дутов, в тихом напряженном голосе его послышался металлический звон.
Акулинин знал, что означает этот звон, и покорно наклонил голову:
— Слушаюсь!
Атаман откинул голову на подушку, закрыл глаза. В горнице появилась Саша, села на табуретку, поставленную в изголовье рядом с кроватью, взяла руку атамана в свою. Скуластое загорелое лицо ее было печально. Дутов открыл глаза, увидел ее, с трудом раздвинул губы в улыбку:
— Что, Шурка? — тихо, едва слышно прошелестел его голос. — Не узнаешь меня?
На ресницах у Саши появились слезы.
— Не бойся, Шурка, я выкарабкаюсь… Я поднимусь обязательно. И очень скоро.
Имя Дутова в Тургае сделалось популярным, по улице, где располагался дом, в котором остановился атаман, кыргызы не только на телегах — даже верхом старались не ездить, чтобы не беспокоить «шибко большого начальника».