В следующий свой приход из дутовской ставки Чанышев доставил тревожную новость:
— Атаман начал выпуск винтовочных патронов на подпольном заводе в Кульдже.
— Не дремлет атаман, — Давыдов недобро усмехнулся, — раз стал производить патроны — значит, выступление его не за горами. Шустрый мужик. Впереди пуза бежит. Как у тебя, Касымхан, продолжают складываться отношения?
— Пока — самым теплым образом, — Касымхан поплевал через плечо.
— Хорошо. А с этим самым… с попиком?
— С отцом Ионой? Немного сложнее, но все равно терпимо. Хотя он — человек резких решений — не задумываясь, стреляет во все подозрительное.
— Когда можно будет засылать ликвидационную группу в Суйдун?
— Еще рано, товарищ Давыдов. Чуть позже…
— В таком разе не забудь, достань для моих бойцов дутовских крестиков с ноликами.
— Отличительных знаков на обмундирование? Будет сделано.
Давыдов, вглядываясь в скуластое красивое лицо Чанышева, любовался его улыбкой — иногда далекой, скорбной, иногда во весь рот, — и спрашивал себя: верит он этому породистому кипчаку или нет? Ведь если Касымхан подведет, даст слабину или, того паче, переметнется на сторону атамана, Давыдову головы на плечах не сносить — его поставят к стенке… Давыдов простудно пошмыгал носом. Если честно, в душе его сидело неверие — и рад бы он поверить Чанышеву до конца, но слишком уж большое социальное расстояние разделяло их, слишком разную жизнь они прожили. Давыдов не понимал до конца Чанышева, а Чанышев — Давыдова.
Нужна подстраховка, хорошая подстраховка… Давыдов с хрипом втянул в себя воздух, сквозь прищур ресниц оглядел Чанышева и решил, что подстраховкой займется сегодня же. Немедленно. Как только Чанышев уйдет.
Жизнь в Суйдуне была необустроенной, мрачной — ни одного светлого пятна в ней, сплошь темные безрадостные краски.
Оренбургские устроились, кто как. Большинство осело в старой казарме с мутными, никогда не мывшимися окнами, в которые были видны горные хребты с блестящими, будто бы покрытыми лаком островерхими шапками. Казакам, привыкшим к степям, эти каменные великаны казались чужими и враждебными, от них веяло холодом, оренбуржцы косились на них угрюмо и отводили взоры в сторону: хотелось домой, но думать о возврате — только расстраиваться. Любая попытка отправиться домой приведет к смерти: либо от дутовской пули, — говорят, отец Иона от имени атамана лично расстрелял из маузера несколько человек, — либо от пули большевистской.
На самое теплое местечко среди всех оренбуржских определился Семен Кривоносов — он еще в походе прилип к нему и теперь держался за это место обеими руками: Семен считался личным денщиком у нынешней супруги атамана, Ольги Викторовны. Он сумел прийтись супруге по нраву — был обходителен, из-под земли доставал хлеб и кипяток, укрывал «дражайшую» мягкой верблюжьей попоной — в общем, проявлял хозяйские качества.