Прием становился привычным.
Он завертел головой. Остатки Ракановских патрулей отступили к блокгаузу, как и планировалось, но надвигающиеся со всех сторон двенды их сильно прижали. Он насчитал четверых гвардейцев – нет, троих; вот еще один упал в грязь, сраженный клинком двенды, с фонтаном крови, бьющим из наполовину рассеченной шеи, – еще четверо были у него за спиной, причем один не в лучшей форме.
И со всех сторон, посверкивая крошечными язычками синего пламени, приближались двенды. Крин громыхнул у него в голове, огнем написал ответ позади глаз.
Он поставил сапог на шлем мертвого двенды, повернул голову и рубанул Другом Воронов. Понадобилось три отчаянных, жестоких удара, чтобы отделить голову от тела. Он наклонился – чувствуя, как губы кривятся в странной улыбке, – и сунул левую руку в кровавое месиво у основания шлема. Плоть, трубки – и грубый обрубок хребта. Рингил ухватил кость покрепче, поднял голову в шлеме и зашагал к ступенькам блокгауза.
Поднял свою добычу так, чтобы ее было хорошо видно в свете факелов. Набрал полные легкие воздуха и заорал:
– Держаться! Держаться, мать вашу! Они умирают, как люди! Стоим все как один! Стоим!
На мгновение все словно замерло. Даже двенды приостановили натиск. Свет факелов ложился горячими желтыми отблесками на черный изгиб олдрейнского шлема. Кровь бежала по ладони и запястью Рингила.
Человеческий голос издал долгий, низкий радостный возглас, и его подхватили другие.
Крики превратились в рев.
Через улицу на него, воя, бросился двенда с клинком наизготовку. Рингил размахнулся и швырнул шлем в нападающего, а сам побежал следом.
Каким-то образом, прыгнув навстречу двенде, он уже знал: это Ситлоу.
Случившееся стало ночным кошмаром, расплывчатой мешаниной крови, стали и скорости. Ситлоу был быстрым – таким, каким Рингил запомнил его по двору Терипа Хейла, а то и быстрее, – и теперь он не сдерживался, как в первый раз, по каким-то причинам не желая убивать врага. Он вертелся и прыгал, наносил удар за ударом, будто длинный меч был не тяжелее рапиры, которую придворный носит для показухи. При нем не было щита, замедляющего движения, и он – Рингил чувствовал волны, исходящие от фигуры в черном – явно был вне себя от ненависти.
«Восстанет темный владыка».
Рингил отдался кринзанцу и воспоминанию о живой голове молодой женщины, приделанной к пеньку, которая беззвучно плакала, и ее слезы были болотной водой.
Это все, что у него осталось.
– Давай, ублюдок! – Он слышал собственный голос со стороны, и крик повторялся почти без перерыва. – Ну же, давай!