Все, что прежде завидовало Марине втихомолку, теперь могло громко преследовать ее насмешками и анекдотами. Доказать никто ничего не мог против нее, так чинно и прилично держала она себя в свете и дома; но сплетничать могли все, повторяя как водится: «говорят»!
«Говорят!» — адское изобретение, слово, которым тысячи невиннейших и чистейших существ можно представить в самом гнусном виде!.. «Говорят!» — выражение, употребляемое безыменною клеветою, фальшивый штемпель, которым запечатывается всякая ложь, не смеющая возвышать собственного голоса, нейтральное знамя, которым прикрывается контрабанда всевозможных выдумок, клеветаний и наветов… «Говорят!»… спросите их, кто же, кто говорит, и никого не называют они, потому что говорят они сами, они, злоязычные завистники и преследователи всего того, что оскорбляет их, выходя из-под уровня, которым глупость, бездарность и все низости человеческого рода хотели бы подавить все, что над ними чем-нибудь да возвышается!
Марина заметила, что некоторые приятельницы менее прежнего искали ее короткости, что некоторые люди, требующие исключительного внимания к их особе, менее прежнего льнули к ней; но она даже не успела разобрать, почему это, так мало все постороннее теперь ее занимало.
Приглашения и посещения сыпались к ней по-прежнему, больше прежнего даже; так всеобщее любопытство готово всегда пробудиться при малейшем не только событии, но даже оттенке новизны в жизни или характере кого-нибудь из членов этого вооруженного междоусобия, которое мы привыкли называть большим светом.
Но важнее для него было то, что семья Бориса узнала о городских слухах и взволновалась до крайности, как будто все ее благосостояние, благоденствие и самое здравие поколебались в своем основании. Эта семья состояла, как сказано, из отца его, матери и четырех сестер. Отец, преклонных лет и слабого нрава безличность в лице богатого хлебосола и гостеприимца, давно уже не управлял ни домом своим, ни детьми, предоставя все жене своей. Старуха Ухманская была одно из тех неопределенных существ, которые сами не знают, зачем они на свете и чего они хотят, но зато крепко хотят и упорствуют в своей воле, когда им вздумается что-нибудь захотеть. Из сестер Бориса две старшие, гораздо старее его, но невышедшие замуж, потому что они были слишком нехороши собою и не довольно богаты либо умны, чтоб искупить этот недостаток, обе находились в этом странно-враждебном положении старых дев, где все кажется им в заговоре против них — и слишком прекрасные женщины, и несправедливые, слишком любящие красоту мужчины, и жизнь, не исполнившая их ожиданий и не уготовившая им места между своими избранными гостями, и земля, не умевшая их оценить, и самое небо, забывшее, видно, назначить на их долю кого-нибудь или что-нибудь. Они страстно полюбили брата с тех пор, как Борис, прежде ими ревнуемый за пристрастие к нему родных, встал на ноги и, получив в обществе личное значение и товарищей, мог иногда доставлять им кавалеров для танцев, или собеседников для их семейных вечеров. Но сестрина любовь выражалась у них странною, эгоистическою привычкою присвоивать себе брата, как вещь, и располагать им произвольно, как будто он с тем родился, чтоб заменять их грустному одиночеству опору и защиту неявившихся и несуженых им мужей. Для них приятнее было, чтоб брат скучал дома, чем знать его веселящимся в другом месте. Они рады были поссорить его со всеми в мире, лишь бы не пришлось им предполагать, что он кого-нибудь любит, кто не принадлежит их семейству.