Девушка шагнула с последней ступеньки моста на асфальт и… ее блестящий сапожок едва не задел бумажку. Но она не заметила ассигнацию, она прошествовала дальше. Майрам, ты — наивный пижон! Такие девушки сходят с небес не для того, чтобы смотреть себе под ноги. Красавицы знают себе цену, они ходят по земле с высоко поднятой головой, им не до бумажки, валяющейся посреди площади.
С моста на площадь хлынула, стуча каблуками, толпа. Теперь не время всматриваться в лица. Нельзя было ни на секунду упускать из вида бумажку. Кто-то обязательно обратит на нее внимание. Такого еще не бывало, чтобы она оставалась незамеченной — в наше время деньгами не разбрасываются. Предчувствуй Майрам, к чему приведет рыбачество, он мог бы еще уйти. Но он ждал, он жаждал поймать «короля»… Мелькали ноги: мужские, женские, детские, полные и тонкие, кривые и стройные, в туфлях, сапогах, босоножках — белых, черных, зеленых, красных, коричневых, синих, на высоких, средних, низких, тонких, толстых каблуках, — и никто не смотрел под ноги, не замечал своего счастья в виде десятирублевки.
Толпа стала редеть. Прошли парень и девушка: он в коричневой дубленке, она в плаще с погончиками-застежками; он, обняв ее за плечи, шептал ей на ушко, она с улыбкой всматривалась в его лицо.
По ступенькам моста деловито спустился мужчина лет под сорок — невысокий, с пролысинами на лбу, в огромных очках с золотой оправой, за которыми поблескивали умные, пытливые глаза. Неизвестно, что ему было тяжелее нести — желтый чемодан или живот, выпиравший из него, как барабан музыканта, идущего на параде духового оркестра. Но он, казалось, не замечал тяжести ни того, ни другого.
Очкарик ступил на асфальт и, прищурившись, оценивающе-запоминающе оглядел привокзальную площадь. Так Петр Первый, наверное, прикидывал место под будущую столицу. Так командир батареи выбирает огневые позиции, заранее предвидя, где, что и как будет, когда разгорится бой…
Майрам хорошо запомнил тот отрешенный его взгляд. У Гагаева тогда мелькнула догадка, что незнакомец смотрит на площадь с толпой людей и машинами, заполнившими ее, но видит нечто другое. Свое. Пошевелить бы Майраму мозгами, прикинуть варианты, попытаться отгадать, отчего у него это выражение, откуда эта привычка видеть больше, чем способно охватить зрение. Смекнуть бы, что перед тобой не простой смертный, — и дать деру от него. А Майрам, бестолочь, кротко ждал, когда взгляд мужчины упрется в бумажку, валявшуюся метрах в пяти от него.
Брови очкарика шмыгнули вверх. В ногах у прохожих валялась десятирублевая ассигнация, и никто ее не подымал?! Чудеса да и только! И тогда еще Майраму было не поздно ретироваться. Но охотничий азарт уже овладел им. Все в таких случаях ведут себя одинаково — отчаянно спешат, и это выглядит забавно. Очкарик же пожал плечами и нехотя, сделав два-три неловких движения, лавируя меж прохожих, остерегаясь, чтоб не сбили его, нагнулся… «Пора!» — скомандовал Майрам себе. Десятирублевка в тот момент, когда очкарик вытянул руку к деньгам, внезапно метнулась из-под его пальцев в сторону и вновь замерла. Не выпрямляясь, человек засеменил ногами и опять потянулся к деньгам. Ассигнация и на сей раз не далась ему в руки — опять в самый последний момент улизнула… Все, теперь он был на крючке.