* * *
Мине я тоже лгала, притворяясь совсем маленькой, совсем послушной. Она была так добра в тот вечер моего пятнадцатилетия, когда я изливала на нее свое горе, рассказывала, каково чувствовать себя уродливой. Она воспользовалась всеми искренними словами, выученными на лекциях по философии. Она выказала искреннюю доброту, доброту сердца, благородство, что отдаешь без счета и обогащаешься сам; она поведала мне историю о юноше Нарциссе, влюбленном в собственное отражение и умершим от этой любви. Мое отражение еще дрожало в воде, но, слушая Мину, ловя ее взгляд, я поняла, что могу быть нежно любима, если стану умолять, исповедуясь в своих слабостях.
С этого дня я верила, что вооружена своей покорностью и приниженностью, пригодными на все случаи жизни. Все окружающие должны были любить меня из-за всегда неудовлетворенного желания делать добро, помогать несчастным, тем, кто нуждается в утешении. Я стала любимицей Мины, вызывая насмешки ее подруг-ровесниц, зависть младших девочек и подозрения монахинь.
Я убедила себя, что никогда не поднимусь на ту высоту, что достигла моя подруга благодаря дарам, ниспосланным ей свыше: утонченности, внешним данным, умением рассказывать бесподобным тоном (вставляя в свою речь английские словечки) забавные или странные истории. Я выставляла напоказ свою неловкость: я была наказана за отказ раздеться в бассейне; я стояла, уткнувшись лбом в канат с узлами, уверяя, что никогда не заберусь на него из-за страшных головокружений. Итак, как мое тело не отличалось грацией, мне оставалось рассчитывать лишь на ум. Я лишь хотела поддерживать чувство опьянения, рождающееся в беседах с Миной: мы беседовали до поздней ночи обо всем, ни о чем и прежде всего о книгах.
Именно Мине я обязана своим выбором будущей профессии, увлечением германскими языками: ее преподаватель по филологии сделал свой перевод «Писем к молодому поэту» Рильке. Она дала мне этот перевод. Я учила наизусть целые пассажи и читала ей вслух… «Любовь — тяжела и трудна. Любовь одного человеческого существа к другому — это, возможно, самое трудное, и именно она выпадает на нашу долю; это исключительный, последний довод, тяжелое испытание, это труд, и весь остальной труд лишь подготавливает нас к нему».
Я осознала и более не сомневалась, что основная движущая сила любви складывается из большого и малого, что отдаешь другим (я не могла знать, что эти «другие» должны быть в основном женщинами), из желания восхищаться и порой жаловаться, из жажды защищать и стремления приблизиться.
* * *
Я старалась как можно правдивее представить Рафаэлю окружающий мир. Мы вдвоем заново открывали архитектуру квартала, расположенного между сияющими потоками бульвара Монпарнас, улицей Севр и улицей Рен. Мы старались избегать этих слишком заполненных уличных артерий: он с трудом переносил ужасающий грохот машин. Но я научилась иначе видеть, «читать», для того, чтобы затем описать их ему, маленькие тихие улочки Парижа. Когда был один, то мог «увидеть» лишь то, что представляли ему его руки, его трость. Я с трудом могла уследить за кончиками его пальцев, бегущих вдоль стен зданий: он перечислял мне кирпичные коттеджи на улице Ферранди, бордюры из вечнозеленых кустарников, окружавшие строения пятидесятых годов, каждую трещинку в штукатурке, каждый камень. Я же рассказывала обо всем остальном: я никогда раньше не замечала — слишком часто брела с опущенной головой — причудливые формы балконов, изящные выступы эркеров, не знала, как передать резкий подъем одинаковых этажей, как поведать о резных гирляндах, обрамляющих окна, об изяществе цветущих террас, как рассказать о том, что было там наверху. Я спрашивала себя. Смогу ли я подобрать слова, чтобы подарить ему этот город в вертикали, ведь у него были лишь ранние, детские воспоминания о высоте. И мы шагали, с поднятыми лицами, взгляд живой и взгляд мертвый, вместе выискивающие небо меж каменных стен.