Здесь Гулд оказывается в опасной близости от той борьбы с ветряными мельницами, которую он в свое время уже делал своим творческим методом. Почему хоть один разумный дарвинист стал бы ожидать, что в большинстве эволюционных ветвей должно происходить увеличение анатомической сложности? Совершенно неясно, почему это должно быть свойственно приверженцам философии адаптационизма. Следует, впрочем, признать, что это может быть свойственно человеческому тщеславию (и в историческом плане Гулд прав, утверждая, что многие этим грешили). Так получилось, что наша, человеческая ветвь специализирована на сложности, осо-
бенно на сложности нервной системы, чем и объясняется наша чисто человеческая склонность определять прогресс как увеличение сложности или мозговитости. Другие виды смотрели бы на это иначе, как предположил Джулиан Хаксли в стихотворении “Прогресс”[254]:
Краб сыну своему давал совет:
“Наметив цель, всегда иди к ней вбок,
И только боком. Так назначил Бог.
Есть боковой прогресс, другого нет”.
Иначе мыслит цепень-дарвинист:
Прогресс он видит в том, чтоб потерять
Мозги и все, что может помешать
Найти тот рай, что ищет всякий глист.
А человек глядит себе в пупок
И видит сам себя пупом всего...
Стихи не особенно выдающиеся (я не смог заставить себя процитировать их до конца), к тому же в них перепутаны масштабы времени (поведенческий в четверостишии про краба и эволюционный в четверостишии про цепня), но за этим стоит важная мысль. Гулд пользуется определением прогресса, которое продиктовано человеческим шовинизмом, и объявляет степень сложности мерой прогресса. Поэтому паразиты и могут служить ему оружием в его нападках на прогресс. Цепень в стихотворении Хаксли, пользуясь паразитоцентрическим определением прогресса, видит его смысл в полной противоположности. Стриж, проникшийся статистикой, тщетно искал бы доказательств того, что большинство эволюционных ветвей демонстрируют тенденцию к совершенствованию навыков полета. Ученый слон (позаимствуем этот персонаж у Стивена Пинкера[255]) потерпел бы неудачу, пытаясь подтвердить утешительную концепцию, согласно которой статистическому большинству эволюционных ветвей животных свойствен прогресс, определяемый как направленное удлинение носа.
Эта мысль может показаться шуточной, но я говорю об этом вовсе не ради шутки. Именно она лежит в самой основе моего адаптационистского определения прогресса. Оно, повторю, предполагает, что прогресс означает повышение, но не сложности, интеллекта или какой-либо другой антропоцентрической ценности, а числа накапливаемых свойств, способствующих приспособленности данной эволюционной ветви, в чем бы эта приспособленность ни проявлялась. В соответствии с этим определением прогрессивность адаптивной эволюции отнюдь не случайна, а оказывается ее глубоким, неотъемлемым, обязательным свойством. Прогрессивность эволюции принципиально необходима, если естественный отбор играет в нашем мировоззрении ту объясняющую роль, которой мы от него требуем и которую только он и может играть. И вот почему.