На самом деле, он вообще ничего не понимал.
– Ну а теперь иди.
– До свидания, Геннадий Эдуардович!
– Привет.
Алешку душил смех.
Случайно или не случайно, но Недошивин был в приемной.
– Ну как, Алексей Андреевич?
– Нормально… Жора. А можно листик?
– Господи, для вас… – засуетился Недошивин, – за честь почту, за честь…
«Государственному секретарю Российской Федерации господину Бурбулису Г.Э.
Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»
Недошивин аккуратно заглянул через плечо.
– Поздравляю, Алексей Андреевич!
– Рано пока, – возразил Алешка и вдруг громко, отчаянно захохотал.
– Что случилось? – подлетел Недошивин. – Может, водички?
Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.
– Ничего, ничего!.. – Алешка весело взглянул на Недошивина. – Это я от радости, Жора, от радости… так сказать…
Александр Исаевич ходил и ходил вдоль забора – если бы в Кавендише была весна, забор, конечно, был бы уже цветущей изгородью, но сейчас осень, гадко, да еще ветры, постоянные ветры; Кавендиш – это гигантская аэродинамическая труба, где ветер быстро превращается в стихию.
Александр Исаевич так и не привык к холодам, не сумел. Советские лагерники (как и партизаны в войну) не боялись холодов, не замечали их; «на зоне» не было, например, гриппа, ни одной эпидемии за все эти страшные годы – исторический факт!
А у Александра Исаевича – привычка: когда он думал – он ходил, мерил землю (или балкон, у него был длинный-длинный балкон) ногами. Мыслить – это работа, нельзя, невозможно, мыслить и… завтракать, например, – невозможно!
Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался в еще большем уединении. Люди тяготили его, а семья, Наталья Дмитриевна, их дети, это обязанность, его долг перед жизнью, если угодно, но не более того; Александр Исаевич уходил в кабинет, к дивану, садился поудобнее и… закрывал глаза.
Какая это сладость – думать! Искать в себе, выписывать мысль! Как тащит его, тащит к себе одиночество!
Александр Исаевич умел смотреть в свои собственные глубины, ему всегда – всегда! – был интересен прежде всего он сам, Александр Солженицын; зачем ему кто-то, если там, в его глубинах, в его душе – целая страна?
Он мог бы часами, наверное, сидеть на этом протертом диване, но почему-то главные решения являлись ему только когда он ходил – с блокнотам и шариковой ручкой, которая пишет фломастером, похожим на чернила.
Блокнот и ручка всегда были рядом с ним. Александр Исаевич имел замечательную привычку трястись над своими тетрадками, блокнотами, записными книжками, тем более – рукописями. Вместо жизни у него всегда был здоровый образ жизни; он завидовал Пушкину, который писал по утрам, лежа в кровати и небрежно скидывая написанные странички (не пронумерованные!) на пол, – Александр Исаевич презирал гениальную, но пижонскую иронию Бориса Пастернака: если ты знаешь, что ты – нужен, не стесняйся, позови себя сам, не жди, когда тебя позовут другие (да и позовут ли?..).