Вспоминаю, как мы сидим за кухонным столом. Блины — в форме привидений с шоколадными крошками вместо глаз — горкой лежат перед нами, тут же бекон и апельсиновый сок. Плотный завтрак — наше с Калебом «отступное» Натаниэлю по воскресеньям, когда мы чувствовали за собой вину, что не можем отвести его в церковь. Солнечный луч падает на край моего стакана, и в тарелку ко мне спускается радуга.
— Противоположный левому? — спрашиваю я.
Не моргнув глазом Натаниэль отвечает:
— Пгавый.
Калеб переворачивает блинчик на сковороде. В детстве он шепелявил. И слушать Натаниэля ему невыносимо больно, потому что он боится, что сына тоже станут жестоко дразнить. Он считает, что нам следует исправлять Натаниэля, и даже спросил у мисс Лидии, может ли логопед исправить неправильное произношение. Он полагает, что ребенок, который в следующем году идет в подготовительный класс, должен обладать красноречием актера Лоуренса Оливье.
— В таком случае противоположный белому?
— Чегный.
— Пррравый, — с нажимом произносит Калеб. — Повтори. Прравый.
— Пгггавый.
— Оставь его в покое, Калеб, — прошу я мужа.
Но он не успокаивается.
— Натаниэль, — гнет он свое, — противоположный левому — правый. А противоположный правому…
Натаниэль на секунду задумывается.
— Пгямой, — отвечает он.
— Помоги ему Господи, — бормочет Калеб, отворачиваясь к плите.
Я же просто подмигиваю Натаниэлю.
— Вероятно, Он так и сделает, — говорю я.
На стоянке перед садиком я присаживаюсь перед сыном, чтобы наши глаза находились на одном уровне.
— Милый, скажи, что произошло?
Ворот его рубашки перекручен, руки в красной пальчиковой краске. Он смотрит на меня огромными темными глазищами и молчит.
Все слова, которые он не произносит, комом застревают у меня в горле.
— Милый, — повторяю я. — Натаниэль…
«Мы считаем, что ему лучше пока побыть дома, — сказала мисс Лидия. — Возможно, вы проведете этот день вместе».
— Ты этого хочешь? — вслух спрашиваю я, и мои руки с его плеч скользят к его кругленькому личику. — С пользой провести время?
Улыбаясь изо всех сил, я заключаю сына в объятия. Он, тяжелый и теплый, точно ложится в мои руки: в определенные моменты жизни Натаниэля — когда он только родился или был еще младенцем — я была уверена, что мы две половинки одного целого.
— У тебя горлышко болит?
Он качает головой.
— Что-нибудь болит?
Очередное покачивание.
— Тебя что-то расстроило в школе? Кто-то что-то обидное сказал? Ты можешь рассказать, что произошло?
Три вопроса подряд — слишком много для него, чтобы обдумать, что уж говорить о том, чтобы на них ответить. Но я продолжаю надеяться, что Натаниэль вот-вот ответит.