— А знаешь, на самом-то деле всё ерунда оказалось, ничего в этом слоновьем горшочке стоящего не было: не то что там золотого гребня или фигурок, а вообще гниль какая-то. Так что никакой я не талантливый.
— Как это? Откуда ты знаешь?
— А вот так и знаю. Всё уже раскопано, всё уже известно. А вот ты скажи лучше, зачем ты без спросу нашу тайну выдала?
А Джоанна как будто и не понимает.
— Выдала? — говорит. — Кому же это я её выдала?
— Как это кому? А Пал Палычу?
— Ну, Санька, ты уж совсем того, рехнулся. Это же Пал Палыч! Да ты сам знаешь, какой он мировой, да он никому ни за что не скажет.
— Ещё не хватало, чтобы он говорил! Да разве в этом дело? Всё равно вон археологи всё узнали, но ты не должна была говорить. Я-то не говорил, они сами узнали! А ты растрезвонила.
— Да ну тебя, Санька, ты тронутый, ей-богу! Ну ты же сам говорил, что Пал Палыч совсем другой, чем все учителя, с ним так интересно.
— Ах так, ну и иди водись с ним, если с ним интересно, а со мной можешь не водиться, тем более что я совсем даже и не талантливый.
— Нет, Санька, ты определённо того… на почве скарлатины.
На следующий день я должен был идти в школу. Джоанна показала мне уроки, мы вместе с ней делали алгебру. Но мы больше не говорили ни о Пал Палыче, ни о слоновьем горшочке. Мне всё время было не по себе. Что-то сверлило меня внутри, не давало мне покоя, как будто кто-то третий встал между нами.
* * *
Вечером мы с Булей работали на огороде; а если сказать честно, то не работали, а стояли и наслаждались зрелищем. И было у нас тогда с Булей гордости, я думаю, не меньше, чем у суворовских солдат после того, как они перешли Чёртов мост.
Мы стояли, только Буля не могла стоять так просто: она то веточку от помидора отщипнёт, то плетение огуречное поправит. И так мы стояли и млели, а Буля меня и спрашивает:
— А помнишь, тёзка, как тебе хотелось чего-нибудь вкусненького, а я тебе сказала: вырастет — тогда и будет вкусненькое. Ведь небось не верил тогда?
Мы оба засмеялись, и я даже не ответил Буле: зачем говорить, когда и так всё понятно!
Потом Буля готовила ужин отцу, а я безнадёжно ломал голову над алгеброй — ведь завтра мне надо было уже идти в школу, когда вдруг мы услышали на нашем пригорочке голос отца и ещё кого-то. Этот «кто-то» оказался дядя Николай. Когда они вошли, сразу было видно, что они такие весёлые и счастливые, как будто случилось что-то невероятное: ну, скажем, как если бы нашли сокровища Флинта.
Дядя Николай такой симпатичный, и я только сейчас рассмотрел, какой он молодой, а ведь он — товарищ отца, и, наверное, ему лет столько же, сколько моему отцу. Но бьюсь об заклад: кто не знает, мог бы подумать, что это мой товарищ, а не отца. Он такой курчавый и загорелый, и из-под куртки у него виднеется тельняшка. Он сжал мне руку так, что я даже присел и ойкнул, а потом выжал меня за локти два раза и сказал: