– Я попросил губернатора выпустить его, как стемнеет, – пояснил Ваэлин.
Тварь взревела от боли и ярости, секира описала серебряную дугу. Ваэлин нырнул под удар, выбросил руку с кинжалом, пронзил твари грудь, целясь в сердце. Тварь вновь взревела, с нечеловеческой стремительностью взмахнула топором. Ваэлин оставил кинжал торчать у нее в груди, с размаху ударил в лицо и пнул ногой, целясь в пах. Тварь едва пошатнулась и ударила в ответ головой. У Ваэлина потемнело в глазах, он отлетел и рухнул навзничь на песок.
– Я кое-что не сказал тебе о Баркусе, брат! – крикнула тварь, бросаясь на него с занесенной секирой. – Когда вы тренировались вместе, я всегда заставлял его поддаваться!
Ваэлин перекатился на бок, секира вонзилась в песок, он извернулся, целясь ногой в висок твари, взметнулся на ноги, когда та встряхнулась после удара и замахнулась снова. Секира рассекла лишь воздух: Ваэлин нырнул под лезвие, подкатился ближе, вырвал из груди торчащий в ней кинжал, ударил еще раз и отшатнулся. Лезвие просвистело в дюйме от его лица.
Тварь, бывшая Баркусом, уставилась на него, ошеломленная, застывшая. От ожогов валил дым, из покалеченной руки на песок текла кровь. Тварь выронила секиру, здоровая рука вскинулась к стремительно расползающемуся темному пятну на безрукавке. Тварь посмотрела на густую кровь, испачкавшую ладонь, и медленно повалилась на колени.
Ваэлин прошел мимо и выдернул из песка секиру. От прикосновения к ней его передернуло от отвращения. «Не потому ли я ее всегда терпеть не мог? Потому что ее конечной целью было вот это?»
– Молодец, брат.
Тварь, бывшая Баркусом, обнажила окровавленные зубы в ухмылке, исполненной безграничной злобы.
– Быть может, в следующий раз, когда тебе придется меня убивать, у меня будет лицо человека, которого ты любишь еще сильнее!
Топор был легок, неестественно легок и издал лишь легчайший шорох, когда Ваэлин рубанул им с размаху. Кожу и кости он рассек так же легко, как воздух. Голова того, что некогда было его братом, покатилась по песку и замерла неподвижно.
Ваэлин отшвырнул секиру и выволок Меченого из потухающих углей костра. Присыпал песком дымящиеся ожоги, порвал рубаху, чтобы зажать глубокие рубленые раны в боку. Пес скулил, вяло лизал руку Ваэлина.
– Прости меня, дурацкая собака… – он обнаружил, что в глазах мутится от слез и голос срывается от рыданий. – Прости меня…
* * *
Он похоронил их по отдельности. Почему-то так казалось правильным. Никаких слов по Баркусу он говорить не стал, зная, что брат его умер много лет назад – и, в любом случае, он теперь не был уверен, что сможет их произнести, не чувствуя себя лжецом. Когда взошло солнце, он взял секиру и пошел к морю. Начинался утренний прилив, со стороны мыса с ревом накатывали волны. Он помахал секирой и с изумлением обнаружил, что всякое отвращение к ней исчезло. Какая бы Темная скверна в ней ни таилась, она как будто развеялась со смертью человека, который ее изготовил. Железка и железка. Великолепно сделанная, сверкающая на солнце, и все-таки всего лишь железка. Ваэлин изо всех сил зашвырнул ее подальше в море и проводил ее взглядом: она несколько раз кувыркнулась в воздухе, пуская солнечные блики, и с негромким всплеском скрылась в волнах.