Бедная Маша чуть не плакала. Было ужасно стыдно, а с другой стороны… досадно, что «процесс» прервался.
Соколов же отметил: прошло столько времени, а Кощей наряжен по-прежнему, в тот же мохнатый халат, небрежно запахнутый поверх голого тщедушного тела.
Это значит, что хозяйка солгала. Вовсе не спешка помешала Антону одеться поприличнее во время его первого визита. Для него, по всей вероятности, было привычным расхаживать по Машиным комнатам неглиже.
Подозрения Иоанна по поводу близости этих двоих переросли в твердую уверенность: уж очень убедительны были доказательства!
Летчик принял решение: он должен устраниться, дабы оградить Машу от неприятностей. Срочно. Но как это сделать?
Лучше всего было бы подняться и уйти, поблагодарив за гостеприимство. Но это пока невозможно.
Тогда он громко застонал и… «потерял сознание».
— Отключился, — спокойно констатировал Белецкий. — Передозировка сильнодействующих средств.
— Но я не давала никаких таблеток, — растерянно пробормотала Маша.
— Таблеток? Ха-ха! А твои гладенькие плечики? Они гораздо опаснее любых медикаментов. Самый мощный наркотик! Предупреждал ведь — прикрой.
Соколов, прикинувшись бесчувственным, вслушивался в их перепалку с жадным, болезненным любопытством. Никогда прежде он не имел привычки приникать к чужим замочным скважинам: шпионить низко, постыдно, недостойно. Но так сложились обстоятельства, что избежать этого невозможно. Да и, признаться, не хочется. Все, что касалось Марии Колосовой, вызывало у него жгучий интерес.
Что ж, «взялся за гуж — не говори, что не дюж». Притворяться — так уж до конца. Конспирация так конспирация.
Пришлось собрать всю силу воли и не дернуться даже тогда, когда к его ноздрям поднесли нашатырный спирт.
Услышал обескураженный Машин голос:
— Не помогает…
Антон отвечал с жестоким злорадством:
— Доконала беднягу! Вот что значит роковая женщина!
Маша пропустила его выпад мимо ушей:
— А ведь только что разговаривал, смеялся даже. Я было обрадовалась…
В ответ — садистская реплика Кощея:
— Чему тут удивляться? Так часто бывает: улучшение наступает перед самой кончиной.
— Ох!
— Так что жди: сейчас начнет улетать. Все от того же корня — леталь…
— Замолчи! Какой же ты все-таки…
— А знаешь, Мери, тебе к лицу сердиться. Глазоньки так и вспыхивают. Темперамент!
Боже, до чего хотелось Соколову взглянуть, как вспыхивают от гнева глаза сказочной девушки! Однако он сдерживался, по-прежнему не подавая признаков жизни.
Двое ссорились, и третьего это радовало.
Правда, сам он казнил себя: «Гнусно, мелко. Жили люди душа в душу — и вот я свалился им как снег на голову. Вернее, не как снег, а как бомба. Взорвал их любовь и покой, а сам еще и доволен. Может быть, Мария сейчас несчастна, и это я, я нанес ей такой удар! Вместо того чтобы молиться на нее. Но я… готов молиться. Постойте-ка… Я, Иоанн Соколов, готов молиться на бабу? Нет, не на бабу. На женщину… Самую необыкновенную из всех, которых я встречал, а встречал-то я немало… И все-таки — они не пара. Нельзя им быть вместе. Это ее погубит. Хочу, чтобы они расстались! Пусть я негодяй — все равно. Хочу, хочу! А если я ставлю себе цель, то всегда добиваюсь ее. Так что пускай ссорятся, а я придумаю что-нибудь, чтобы подлить масла в огонь. Хотя это и гнусно с моей стороны…»