Вертолетчики действовали быстро. Уже через пару минут раненого пронесли мимо Маши на легких матерчатых носилках. Иоанн только и успел, что протянуть здоровую руку и коснуться ее голого плеча. Девушка отвернулась, будто не почувствовала этого. Они не перемолвились и словечком.
И только один из друзей молча кивнул девушке в знак признательности.
Хищное жерло разлучницы «Алуэтты» поглотило носилки.
Любопытных ребятишек отогнали подальше, и пара вертолетов с торжествующим стрекотом оторвалась от земли. Описав прощальный круг над пряничным домиком с красной крышей, они набрали скорость и скрылись вдали.
Улетели в никуда, за линию горизонта, до которой простому смертному не добраться никогда. Ведь линия эта — воображаемая.
На стареньком диванчике, обтянутом выцветшим шелком, осталась вмятина от тяжелого мужского тела. Маша легла туда, приняв такую же позу, в которой лежал Иоанн. Обивка еще хранила запах керосина, крови и спирта, которым промывали рану. Но скоро все это выветрится…
Девушка протянула руку и взяла эмалированную кружку с остатками травяного отвара. Коснулась ее губами в том же месте, что Иоанн. Жидкость за ночь успела настояться, приобретя терпко-горький вкус. Маша допила ее медленно, маленькими глотками, до самого дна.
На полу валялись забытые защитные очки. Примерила их. Видно было сквозь них плохо. Этот предмет — для людей с острым зрением, а не для тех, кто страдает старческой болезнью — дальнозоркостью. Не для мышей, а для соколов. Друзья ведь называли Иоанна Соколом? Вполне естественное прозвище, производное от фамилии. Да нет, не только от фамилии, от характера тоже. И еще — от образа жизни.
Сокол… соколик ясный. Устойчивое фольклорное словосочетание. Народная мудрость.
А серая мышь… ее удел жить в норе. «Рожденный ползать летать не может». Это уже не фольклор, это сказал великий пролетарский писатель. Но тоже подметил мудро.
В летных очках не больно-то поплачешь: слезы не стекают по щекам, а скапливаются под плотно прилегающей резиной, разъедая глаза.
И свет, проникающий в дом сквозь разноцветные стекла, кажется тусклым и серым. А комната — пустой и холодной. Куда девался привычный уют?
Некому поплакаться в жилетку, никто не погладит по голове, не успокоит.
«Папа, папа, почему все так складывается? — Вслух жалуется «маленькая Мария». — Разве я виновата, что уродилась такою? Уродилась… уродина. Кому я такая нужна?»
Не дают ей ответа ни затейливый дом, ни поцарапанная шахматная доска, ни книги с непонятными формулами.
Здесь, в осиротевшей горнице, ей нечего больше делать. Надо уезжать, хотя впереди еще половина свободного дня. Но зачем Маше нужна свобода… без него? Это не свобода, а одиночество.