У деревьев — трепеты таинств.
Это — заговор против века:
Веса, счета, времени, дроби.
Се — разодранная завеса:
У деревьев — жесты надгробий…
Кто-то едет. Небо — как въезд.
У деревьев — жесты торжеств.
Стихи раздражали Веру многозначительностью, тем, что требовали истолкований, и в то же время тем, что она не могла не признать: Марина абсолютно точно знала, о чем пишет, и могла защитить, объяснить, дать определение любому сказанному слову. Каштаны неприятно напомнили о Марине. Та шла рядом, не глядя на спутников, чуть отвернув голову — подчеркивая собственную обособленность. Шла с краю, как всегда. Ближе всех к каштанам. Явно согреваясь от них тем боком, что был обращен к аллее. Другой ее бок, обращенный к мужу и прочим, источал лед.
«Ужасная женщина», — заклинающе думала Вера, обращая эту мысль к Болевичу и надеясь, что он разделит ее ощущение.
Они добрались до кафе, когда там уже было накурено и голоса вязли в дыму; отдельно расслышанное слово царапало слух почти болезненно, как бывает, когда засыпаешь в вагоне под общее бормотание и вдруг кто-то, увлекшись, выкрикнет пронзительно: «Валенки!», или «Упала!», или еще что-нибудь совершенно бессвязное… Царапнет по нервам, точно ножом по тарелке, — и снова проваливаешься в нездоровую дрему.
Приток свежих сил несколько взбодрил кафе, на минуту разговор поутих, затем группки перегруппировались; часть народу снова сомкнулась стаканами и лбами, часть — пересела за столик к Сергею с компанией. Мглистый дым плыл по ярко освещенному залу, отражаясь в чисто отмытых зеркалах, множась в них и затемняя помещение.
Болевич не то чтобы насторожился при виде новых персонажей, ворвавшихся в разговор и тотчас увлекших в свой вихрь Эфрона; но собрался, ушел в себя. Впрочем, тем немного было дела до незнакомцев. Было очевидно, что изо дня в день они сходятся здесь и повторяют одно и то же, словно вызывают джинна, могущего превратить желаемое в весьма сомнительную действительность.
— Россия — особый континент! — тонули в дыму жеваные-пережеваные слова. — Россия — не Европа, не Азия, но — Евразия… Ее пути…
— Для понимания картины в целом необходимо признать органичность русской революции, — сказал Эфрон. Он был еще не слишком пьян, разве что взвинчен происходящим, и язык у него слегка заплетался. — Признать сегодняшний день в СССР — русским днем. Русским! А не каким-то провалом между двумя историческими этапами…
— Э-э… — язвительно протянул юноша, до глаз заросший бородой; он был похож на герцога, переодетого кучером и играющего при том свою роль весьма неумело. — Стало быть, вы так изображаете, что и Ленин — не кровавый карлик, но целая русская эпоха? Так вас следует понимать?