Сегодня, отчасти из-за этого события, мне надо заняться очень большой корреспонденцией, и это лишает меня счастья быть с тобой.
Видишь, моя Дельфина, я написал эту фразу на бумаге, черным по белому, для того, чтобы ты знала, как я близок был к тому, чтоб обмануть тебя! Нет у меня никакой работы, которая отнимала бы у меня возможность заключить тебя — хотя бы только на одну минуту! — в свои объятия.
Но порою бывает у меня такое чувство, что мне самому не хочется себя видеть, а тем более не хочется, чтобы ты меня видела. Вчера, когда маркиз в первый раз с тех пор, как я нахожусь в Страсбурге, провел с нами вечер и разговор поддерживался с трудом, прерываемый большими паузами, которые казались, бесконечными, когда ты, охваченная любовью, низко склоняла голову свою, а он худой, изможденный, седой, бессильно вытянув руки на темной бархатной обивке локотников кресла, медленно переводил взор своих глубоко запавших глаз с тебя на меня, — я почувствовал с острым сознанием вины весь ужас нашего положения. И не в том вина, что мы любим друг друга, моя возлюбленная, а в том, что мы это скрываем от него, словно какое-нибудь преступление!
Я не могу жить без тебя, а между тем не могу так жить! Дай мне этот один день, чтоб я мог справиться с собой.
Граф Гюи Шеврез — Дельфине
Шато Лароз, 25 января 1783 г.
Дорогая маркиза. Моя бедная сестра так потрясена жестоким ударом, который на нее обрушился, что не в состоянии сама отвечать на ваше милое, сочувственное письмо и поэтому просит меня сделать это за нее.
Не стану отрицать, прекраснейшая, что, несмотря на несчастье, которое послужило поводом для этого письма, я все-таки с радостью пользуюсь случаем, чтобы снова завязать с вами сношения. По крайней мере, таким образом ваши глаза будут все же покоиться на строках, написанных моей рукой!
Вы чувствуете нетерпение? Я сейчас перехожу к делу! Кларисса потеряла почти все свое состояние, и это тем более тяжело для нее, что она опасается, вследствие этого, оказаться в зависимости от своего супруга, который не перестает обманывать ее. Но едва только королева узнала об этом несчастьи, как тотчас же сама от себя назначила ей ренту, соответствующую процентам с ее прежнего капитала. Если что-нибудь могло еще крепче привязать нас к ее величеству, так это именно такая великая милость, еще более ценная, благодаря тому, как она была оказана.
Королева страдает. Иногда она часами сидит, задумавшись и никто из нас не решается нарушить гнетущей тишины, которая воцаряется в зале. Но если кого-нибудь из ее приближенных постигнет горе, то она первая приходит на помощь и утешает, и к ней тогда возвращается ее прежняя веселость. У нее даже нашлись резкие слова, — что всех поразило, — для того, чтобы осудить откровенное злорадство, выказанное партией Шуазеля по поводу банкротства Рогана.