Внизу, во дворе, швейцарец насвистывает свою песенку, из комнат Полиньяк несутся томные звуки арфы, в кустах изгороди чирикает птичка, мечтающая о весне… Но во всех этих разнообразных звуках я слышу только одно: Дельфина! Дельфина! Страстно, буйно бьется мое сердце при одном этом имени! Ведь через несколько дней моя возлюбленная будет со мной в волшебных садах Армиды!
Никого я так не восхваляю теперь, как принца Конде, превратившего Шантильи в обиталище муз и граций. Бомарше, исполняющий у него в настоящее время роль церемониймейстера, многозначительно улыбаясь своей улыбкой Фигаро, намекал мне о чудесах, которые там будут совершаться.
Для любителей уединения, сказал он, устроены в этом обширном, многомильном парке тихие, уединенные домики. Для философских же бесед, чтоб они могли происходить без помехи, существуют в огромном замке укромные уголки, скрывающиеся за потайными дверями. Все, молодые и красивые, приглашены принцем для того, чтобы злые языки старых баб и похотливые взгляды отживших старых франтов не препятствовали любви жить тут полной жизнью.
Поэтому, возлюбленнейшая из всех женщин, вам не придется бояться за нашу тайну, и бледнеть, когда моя рука будет искать вашу руку и когда нас коснутся посторонние взоры. И в минуту величайшего упоения вы не будете со страхом обращать на меня свои прекраснейшие в мире глаза. Наконец-то вы будете моей без всяких опасений!
Я вижу уже нас обоих в этих садах, в храмах, скрытых в земле. Руки наши соединились, и мы вместе поднимаем их к Эросу, этому восхитительному богу, и затем тихо исчезаем во мраке хижины, вокруг которой, точно непоколебимая стража, стоят седые буковые стволы, а густой плющ стыдливо закрывает своими ветками ее маленькие оконца…
Люсьен Гальяр — Дельфине
Париж, 20 сентября 1775 г.
Высокоуважаемая госпожа маркиза. Я до сих пор еще не воспользовался вашим милостивым разрешением, дозволяющим мне лично представиться вам во время вашего пребывания в Париже. Но в мою теперешнюю жизнь и мои мысли не должен попадать уже ни один луч из того мира, от которого я окончательно отвернулся. Я, сам обездоленный, хочу совсем принадлежать моим братьям и даже не прощаю себе, если когда-нибудь во мне шевельнутся прежние чувства и желания…
Чтобы не будить в себе того, что, к сожалению, еще не умерло, а только дремлет под влиянием песен нужды, я и не обращаюсь к вам лично со своей просьбой. Тут дело не во мне. Если бы мне даже угрожала голодная смерть, я бы скорее стал грабить, нежели просить милостыню. Но ради бедных малюток я обращаюсь к вашей доброте.