Говоря о том, что он нашел свою любовь много лет назад, Президент глядел на жену. Но прямо о ней не сказал, не назвал ее имени. Так значит, любовь, которую он никогда не забудет, это Наташа? Может, это еще один зашифрованный ответ? Чтобы сообщить именно мне, мне одному, что их любовь продолжается и что Наташа вне опасности?
Или же, чтобы признаться мне, что он пожертвовал ею ради перестройки, уничтожив повод для шантажа?
Или что он ее тоже потерял и даже ему неизвестно, где она, и он в таком же отчаянии, как и я?
Но в моей корреспонденции о пресс-конференции нет места для выражения всех этих сомнений. Сажусь за компьютер, пишу, стараясь как можно скорее закончить. Все больше злюсь на себя также и за это: у всех журналистов общий профессиональный порок или прямо какой-то сдвиг, у тебя может рожать жена, быть болен ребенок, болеть зубы, но ты все равно пишешь, абстрагируясь, продолжаешь работать как ни в чем не бывало.
А если ты обратишь внимание на какое-нибудь отвлекающее обстоятельство и хоть на минуту приостановишься, всегда в редакции найдется кто-нибудь из коллег, кто начнет ворчать: «Конечно, у него случилась беда, но в мое время журналист стискивал зубы и продолжал работать, а нынешние — это просто поколение жалких слабаков…»
Когда Наташа исчезла, я подумывал о том, чтобы ворваться в Кремль на скорости сто восемьдесят в час, проехав в машине в ворота под Спасской башней. Хотел выкинуть что-нибудь такое, что наделало бы шума. Потом начал размышлять. Проанализировал разные сценарии. Рассмотрел доказательства, которые имел, и те, которых у меня не было. Продумал план бросить открытый вызов Президенту. Я жил словно в каком-то трансе.
Но я все же жил. И вот сейчас сижу здесь, у себя дома, перед тетрадкой с воспоминаниями о Наташе и ее признаниями. И испытываю к себе отвращение. Я противен себе потому, что ощущаю чуть заметное чувство облегчения. Нечто, чего не испытывал уже много месяцев. Словно я примирился сам с собой. Словно совершил какой-то красивый поступок, поступок, которого требовала от меня История, История с большой буквы. Почему?
Поздно вечером по телевидению вновь показывают пресс-конференцию: еще один признак того, что это было важное событие. Вновь любуюсь на себя, сидящего во втором ряду. Но главное внимание сосредоточиваю на Президенте. И мне кажется, что я постигаю одну вещь: своим успехом он во многом обязан также и своей физиономии. Сердечной, открытой, доброжелательной физиономии. У него черты лица не типичные для русского. Такое лицо могло бы быть и у грека, турка, испанца, уроженца Юга Франции. Или у итальянца. Убираю звук, внимательно всматриваюсь в немое изображение этого лица на телеэкране. Лицо живет, губы шевелятся, но из них не вырывается ни звука. И чем дольше я гляжу на эту физиономию, тем более знакомой она мне кажется. Кого-то отдаленно напоминает. Словно всплывает из самых далеких глубин памяти. Этот лысый череп, полные щеки, разрез глаз… Да, Президент СССР определенно похож на кого-то, кого я уже где-то видел еще задолго до того, как приехал в Москву, задолго до того, как стал узнавать его лицо на фотографиях в газетах и на экране телевизора… Он напоминает… напоминает кого-то своего, да, да, кого-то из родственников. Одного из моих родственников. Если его хорошенько рассмотреть, то он, Президент, пожалуй, смахивает именно… на моего дядю. Ну да, конечно! Моего дядюшку, сельского врача. Он тоже из крестьянской семьи, как и Президент. Держится всегда солидно, с достоинством, но любезен, как и Президент. Они одного возраста. Чтят одинаковые моральные ценности. От таких людей, как они, никогда не ждешь предательства, запрещенных ударов, их не заподозришь в коррупции. У них одинаковая улыбка. Та же любовь к мудреным, непонятным словам, но и отсутствие желания скрыть свое простонародное происхождение, проявляющееся в неправильных ударениях, в акценте, но также и в способности легко говорить с народом, с простыми людьми. Понятное дело, я не хочу этим вовсе сказать, что мой дядюшка мог бы править Советским Союзом, к тому же он всегда недолюбливал коммунистов. Но Президент СССР прекрасно мог бы быть сельским врачом в какой-нибудь деревне в равнинной Италии, откуда родом мои предки. Он за милую душу мог бы занять место моего дядюшки. И это, возможно, даже пошло бы ему, Президенту, на пользу. Ему наверняка понравилось бы у нас. Потому что и равнины, на которых родились и я, и он, схожи между собой — с тополями, речными плотинами, с простирающимися до самого горизонта полями пшеницы.