Теперь глухонемых является пятеро. Они обрушивают на мое ложе целую гору картинок с голыми девицами, а также пакетики с презервативами, куколок из пластика, надувные груди. Пытаюсь их выставить из купе, но тщетно, они не уходят и что-то жалобно мычат. Мне хочется закричать, но у меня вдруг пропадает голос и из горла не вырывается ни звука: я тоже стал глухонемым. В этот момент поезд с резким скрипом тормозов останавливается и я просыпаюсь. Мой сосед уже поднялся, он полностью одет и глядит на меня с осуждением. За окном поезда еще совсем темно: в Ленинграде с конца осени до весны в течение дня светло всего пять-шесть часов. Надо будет обязательно еще раз сюда приехать, чтобы как следует узнать город, когда наступят белые ночи.
Но я меняю мнение, едва выйдя из здания вокзала. Падает легкий снежок, небо начинает постепенно светлеть, прохожие идут быстрым шагом, наклонив голову, чтобы защититься от ветра, уличные фонари еще не погашены, автомобили едут с зажженными фарами, отбрасывая пляшущие тени на фасады домов, вокруг царит какая-то призрачная, бредовая атмосфера, словно я еще не проснулся и продолжаю спать, и я вдруг понимаю, что это-то и есть настоящий Ленинград, прорубленное Петром Великим окно на Запад, темное, ветренное, заснеженное, в котором носятся призраки из Достоевского…
Погода отвратительная, но настроение прекрасное. Провожу весь день с таксистом, который служит мне и гидом, останавливаю прохожих для извечных интервью с «человеком с улицы»: сколько часов в день вы проводите в очередях в магазины? Есть ли в продаже хлеб? А молоко? Вы жили лучше, когда было хуже? Вы еще возлагаете надежды на перестройку? Ленинград возродится? Иду в Эрмитаж, брожу по одетым в камень берегам каналов, меж старых чугунных оград и неоклассических колоннад. Мне надо написать совсем простенькую статью, я не хочу обращаться к этим занудливым политикам, которых всегда стремятся проинтервьюировать газеты. Любуюсь на Зимний дворец, на площадь, где разразилась Октябрьская Революция, и чувствую себя взволнованным, как ребенок в Диснейленде.
В семь часов вечера возвращаюсь в гостиницу. Принимаю душ, переодеваюсь. Горничная по этажу приносит чашку обжигающе горячего чая. Пью, смотрю из окна на уже замерзшую Неву, напротив у причала стоит на якоре «Аврора», эта икона Революции, корабль, с которого стреляла пушка, никого не убив, в решающий момент Красного Октября, благодаря чему он вошел в Историю. Теперь он в ледовом плену, неподвижный, сверкает, освещенный гирляндой лампочек, разукрашенный, как рождественская елка, и в отблесках света вырисовываются силуэты его знаменитых орудий. Какая чушь, а мне еще платят деньги за то, чтобы я ехал на это любоваться!