Через некоторое время вдали на склоне горы запылал костёр. Послышался гул барабана, повторяющего одну и ту же монотонную тоскливую мелодию.
— С такими церемониями мы ведь можем вообще не успеть. Что тогда делать будем? Тогда уже никого не спасти! — горько заметил я.
Мне хотелось только одного — поскорее покончить с этим делом, которое доставляло мне одни мучения.
Однако участковый был спокоен:
— Подождём, что возвестит нам бог.
Встретившись глазами с его исполненным веры взором, я счёл за лучшее умолкнуть.
Конечно, это было глупо: сидеть и ждать, пока божество возвестит, кому из больных суждено умереть. Какой-то дикий анахронизм! Просто сумасшествие!
Но я ничего не мог поделать. И не только потому, что сам я был не в том положении, чтобы что-то предлагать. Просто, когда речь идёт о том, чтобы обречь на смерть человека, перед лицом предстоящих решительных действий все доводы разума оказываются бессильны.
Вряд ли можно решать вопрос о человеческой смерти путём подсчёта голосов при голосовании или жребием. Обречь на смерть означает акт решительный и необратимый. А если так, то, может, и впрямь тут решать богу, а не людям? Я перевёл взгляд на больных. Все пятеро лежали неподвижно, покорно ожидая решения своей участи. Однако это молчаливая покорность меня не восхищала и не умиляла. Для меня в этом было что-то скверное, даже мерзкое. Вероятно, они знали, что сыворотки не хватит и один из них должен умереть. И при этом ждут себе, как бараны, чтобы бог определил, кому жить, кому умереть. Неужели бог для них настолько всесилен и непререкаем? Что же это за бог? У меня было такое ощущение, что голова идёт кругом.
Я бесцельно расхаживал туда-сюда по коридору в напряжённом ожидании. Больные безмолвствовали, и это действовало мне на нервы. Скоро один из них умрёт. И убью его я. Мне казалось, что больные всё знают и используют молчание как оружие, разящее меня.
— Да скорее же! — не в силах больше терпеть, раздражённо крикнул я полушёпотом, ни к кому конкретно не обращаясь. И вдруг бой барабана прекратился.
Наступила тишина, и мне на мгновенье показалось, что вечерний сумрак ещё больше сгустился. Из мглы показался озарённый бледным сияньем луны юноша в маске чёрта. Маска была не гладко отполирована и тонко отделана, как деревянные маски театра Но, а вырезана грубо и неряшливо. Раскрашенная темперой в красный и зелёный цвета, маска производила отталкивающее впечатление.
Молодой человек в маске чёрта остановился перед гостиницей и, что-то воскликнув, метнул рукой перед вышедшим к нему участковым записку на кончике стрелы. Стрела вонзилась прямо у ног полицейского. В другое время я бы, наверное, всласть посмеялся над этой торжественной церемонией. Однако сейчас было не до смеха: мне казалось, что я вижу страшный сон.