— За черту не выходить! — предупредил ближайший часовой.
— Вот это да! — с изумлением присвистнул Павел.
— Ага!.. — отозвался Шведов.
Вскоре, всколыхнутые необыкновенной вестью, высыпали из блиндажа и остальные штрафники. Стали ждать, что дальше будет. Карзубый попытался было «не заметить» оцепления и пройти, как обычно, в соседний взвод, но был остановлен окриком:
— Куда прешь! А ну, назад! К флажкам не подходить! Стрелять буду!
Карзубый притворился простачком.
— Да ты что? Я только бритву свою у корешей заберу, побриться хочу, — но, увидев направленный в грудь ствол автомата и враждебно вспыхнувшие глаза охранника, ретировался, уязвленно ворча и злобясь.
— Как волков обложили, легавые…
— Давно ль ты в зайцы переписался? — хмуро поддел Махтуров.
— Смотри, как бы сам не взвыл…
Командование взялось жесткой рукой наводить порядок и дисциплину. Днем непосредственно у блиндажей охрана больше не выставлялась, но свобода передвижения ограничивалась подразделением. Уход за пределы батальона приравнивался к дезертирству, а в соседнюю роту — к самовольной отлучке, за которую полагалась гауптвахта.
Кусков раздобыл кусок фанеры, прибил над входом в блиндаж, написав на нем корявыми печатными буквами: «Улица Суркевича, дом 2, квартира Колычева. Без стука не входить!» Вскоре и на других блиндажах подобные указатели появились.
* * *
Вскоре в батальон поступило первое пополнение. Маленькая маршевая рота в шестьдесят два человека. Во взвод Колычева влилось двое новичков: Федор Панькин и Базар Джабаев. Первый — кругленький, пухленький, вместо глаз узенькие щелочки, по земле шариком катится. Словоохотлив. С порога свою историю выложил. Действительную перед войной отслужил на ДВК, на фронте с 42-го года. Был ранен на Кавказе, лежал в госпитале в Куйбышеве. В день выписки подрался на вечеринке из-за одной медсестры с солдатами из аэродромного охранения. Того, что первым его по скуле съездил, ударил попавшимся под руку ножом.
Джабаев — колхозник из-под Ташкента, сухой, мускулистый. Все свои двадцать пять лет прожил безвыездно в родных местах. По-русски понимает плохо, говорит еще хуже. Павел его личное дело смотрел — коротенькая биография и приговор. Послали его на станцию за зерном, а он на обратном пути мешок с ячменем знакомым продал. Его Павел на попечение к цыгану сначала определил.
Салов по-татарски и по-узбекски немного изъяснялся. На этом основании приказал ему Павел с Джабаевым винтовку изучать, специально для этого затвор у ротного достал. Но то ли цыган в учителя не годился, то ли ученик ему неспособный попался, только и трех дней Салов не выдержал, взвыл в отчаянии: «Возьми, взводный, его к такой матери. А и что я — из железа кованный?! Легче блоху кузнецом сделать, чем с ним ишачить. Кишки он у меня все проел».