— Ишь ты, Сократ цыганский! Прямо ангел божий: я — не я, и лошадь не моя! — фыркнул, проходя мимо, Бачунский, заподозрив цыгана в попытке прикинуться, замазать глаза окружающим намеренной демонстрацией своей непричастности к случившемуся.
— Не трожь его, — насупясь, посоветовал Сикирин, — он со мной рядом спал. Не виновать понапрасну…
Реплика Бачунского, как и заступничество Сикирина, не достигли сознания Салова. Он их не слышал. Что-то неподдельно горестное, надломное почудилось Павлу в его окаменевшей позе, удержало у входа.
Уже захлопнулась дверь за последним солдатом, затихло и у соседей, а Салов все так же сидел, не шелохнувшись, глядя туда, где скрылась в ночи подвода, унесшая с собой Гайера.
Поколебавшись, Павел направился к цыгану, присел рядом. Наметив «дымнуть» напоследок, ощупал тощий кисет, разочарованно вздохнул — кисет был пуст. Салов, не поворачивая головы, протянул пачку «Красной звезды». Некоторое время курили молча, думая каждый о своем. И тут мору словно прорвало. Яростно отшвырнув окурок, он разразился потоком грязных ругательств, безадресных и бессмысленных, но необходимых ему, чтобы облегчить душу.
— Ты ж чистый, вояка! Случайно в тюрягу попал. Ни черта не смыслишь. Посмотрел вокруг, и все тебе плохие, меченые. Один ты хороший. Что ты на меня, как на жабу бородавчатую, смотришь? Думаешь, одни Клопы с Тихарями среди зэков водятся? А тех, кого жизнь туда силком прихомутала, не разглядел? На то у тебя мозгов не хватает?..
— Ты на горло-то не особенно нажимай, не такой уж я дуб, чтобы не понять, что другим понятно, — холодно посоветовал Павел, неприятно задетый агрессивным наскоком Салова. Ни ругаться, ни выслушивать оскорбления цыгана ему не хотелось.
Салов подломленно сник. Клокотавшая внутри беспредметная злоба вся, как пар из котла, из него вышла. И внешне он вроде бы ужался, шея в плечи погрузилась.
— Мне, может, деваться некуда. На кого обопрешься? У воров грабка длинная, сам знаешь. А жить кому неохота? Второй жизни не бывает, никакой начальник ее новую не выдаст. Не рукавицы, — в голосе пробились тоскливые нотки. — Ты вот меня спросил? Хочу я в этой хевре колупаться? Я, может, и сам бы Клопа с Башканом, как гнид, придавил. А куда завтра бежать? Замочат. Где хошь найдут… — Кисло покривился: — Жизнь, она как в блатной песенке напето: «Судьба тобой повсюду управляет, куда ведет — послушно ты идешь». Вот и моя судьбина скособоченная давно уж меня за рога по кочкам волокет. И как тот намордник скинуть — никто не помогет. Потому что цыганом на свет уродился — вор, значит, от рожденья!.. — Задохнувшись, как от оскорбительной несправедливости, вновь взвился, задрожал: — Вы цыгана сроду вору братом считаете, хоть и красть ничего не собирался! Все равно! Пропадет у кого вошь с головы, а табор мимо ехал — так и ту насекомую мы, цыгане, увели. И бог свидетелем не поможет. Потому, если и не надо что цыгану — все равно унесет. Один хрен отвечать, не сегодня, так завтра срок дадут. За то, что мора. Что от рожденья меченый. Я эту загадку с детства угадал.