Штрафной батальон (Погребов, Погребов) - страница 95

Перед ним — Павел теперь находился в нескольких шагах и отчетливо видел это — прилаженная к стволу стояла слегка выцветшая, видимо снятая со стены, старая семейная фотография, на которой были сняты сам Петренко, в надетой по случаю расшитой, праздничной рубахе, его жена, простоволосая и тонколикая молодайка, и трое детей — двое мальчиков и девочка. Давясь подступившими рыданиями, Петренко скорбно и безысходно раскачивался над ней, как над покойником, и оседал все ниже и ниже, пока наконец не повалился лицом вниз и не взвыл по-бабьи в голос, жутко и безумно.

— За что же так-то, господи?! Тося, родная! Слышишь ли?.. Что же я наделал-то, изверг! Нет мне прощенья… нет! Тося, как жить-то теперь? А?! Не простят ведь меня дети-то, а, Тося? Нужен им такой отец!.. В детдом их теперь отвезли… Отнял у них мать, отнял!.. Не могу! Ирод проклятый!.. Не хочу!! Не хочу больше!

Тося! Может, и мне к тебе лучше? Что же ты, Тося, не могла потерпеть? Ведь не убитый я еще был… У-уу! Ну что же ты молчишь, ответь хоть слово! Прости, слышишь! Прости ты меня заради господа! Больно-то ведь как было! Не помнил, что творил!.. Тося-а! Прими, слышишь, прими! Сам я себя порешу! Сам!..

Вскочив, Петренко подхватил валявшийся на земле ремень и, перекинув его через сук, стал неслушающимися, неверными пальцами закреплять петлю.

— Петренко, не сметь!

Набежав сбоку, Павел с разгона ткнул его руками в плечо, опрокинул наземь. Силясь привстать, Петренко, как бы борясь с наваждением, пьяно, оторопело мотал головой, таращил бессмысленные, полные смертной тоски глаза. Похоже, он был невменяем, не признавал Колычева и не осознавал до конца происходящего.

Павел с силой тряхнул его за отворот шинели:

— Ты что, Сидорыч, спятил?

Петренко, всхрапнув простреленной грудью, с неожиданной яростью и проворством вскинулся на голос, ткнул Павла кулаком в лицо. Защищаясь, Павел опять сшиб его с ног, навалился сверху.

— Уйди, гад! Все равно мне теперь!.. Слышишь?! Убил я ее, изверг!.. Всех убил… и себя убью! Пусти!.. Слышишь! — придушенно хрипел Петренко, сопротивляясь изо всех сил.

Но Павел, захватив руки, накрепко припечатал его к земле и держал до тех пор, пока он, исчерпав всю злобную страсть, не обмяк и не затих совсем.

Постепенно из обрывочных выкриков-всхлипов у Павла сложилось представление о трагедии, разыгравшейся в семье Петренко. Вернувшись из госпиталя домой, он застал у жены инвалида, ставшего ей новым мужем.

Может, и перенес бы он свое горе иначе, если бы новоявленный родитель не принуждал детей называть его отцом, наказывая за непокорность. Как услышал об этом Петренко от сынишки, чуть не тронулся рассудком. А напившись, взъярился и, не помня себя от захлестнувшей ненависти, застрелил и жену, и инвалида того. В результате сам в штрафбате, жена на кладбище, а дети в детдоме. Вот и носил в себе непомерную тяжесть, пока предел не наступил.