Перед рассветом мы с Чарли развезли три компании охотников по пшеничным полям. Я сидел в грузовичке, считал гусей, подбиваемых над тремя разными скоплениями приманок. Чарли обходил ряды окопчиков, приманивал к ним своим кликом гусей, — из-за низких туч, ветра и снега гуси, снимаясь с реки, высоко не взлетали и приманки различали не очень ясно, и потому подстрелить их удалось немало. Потом мы с Чарли стояли, как обычно, в воротах его ангара и потрошили добычу. Черного «крайслера» американцев, заметил я, у хижины не было. Я счел это знаком того, что они махнули на все рукой и уехали.
Чарли, однако ж, сказал, что Ремлингер велел нам отвезти их на следующее утро к окопчикам и расставить по хорошим местам. Половина приезжавших из Торонто охотников уехала, стало быть, места такие найдутся. Американцы привезли с собой ружья и всякое охотничье снаряжение и хотели настрелять гусей. Я не стал расспрашивать его о касавшихся американцев подробностях: что думал о них Чарли после того, как отвез их в «Оверфлоу-Хаус», или что сказал о них Ремлингер, когда отдавал Чарли распоряжение насчет охоты? Настроение у Чарли было скверное, и если я заговаривал о чем-то, пока мы потрошили и ощипывали гусей, он отпускал в ответ странные замечания. Например: «Многие из храбрецов — это просто ушибленные на голову люди». Или: «Невозможно прожить жизнь, никого не убив». Как я уже говорил, он часто впадал в дурное настроение по причинам, которых мне не объяснял, разве что пожалуется на свое ужасное детство или на нелады с кишечником. Самое лучшее было не провоцировать его, поскольку мне хотелось сохранить мои взгляды и мнения в целости и сохранности, а его мрачность и туманные изречения способны были камня на камне от них не оставить. Из скудных замечаний Чарли я вывел лишь следующее: если мы отвезем завтра утром американцев в поля, чтобы они постреляли, — как самые обычные охотники — одной лишь пальбой по гусям дело не ограничится. Произойдет и еще кое-что, потому что американцы — не обычные охотники, а люди, у которых имеются и свои, совсем другие намерения.
И опять-таки, увидеть Артура Ремлингера днем мне не удалось, что было в тех обстоятельствах событием примечательным. Вот двоих американцев я видел: они поглощали ленч в столовой, где толклись охотники, обсуждавшие подробности утренней вылазки. Я сбегал по двум их поручениям — в аптеку, за пузырьком «мертиолата», и на почту, за марками для отправляемых в Америку почтовых открыток. Американцы, не замечая ни меня, ни кого другого, что-то жарко обсуждали. Смешно, вообще-то говоря, провести едва ли не целый день, разговаривая у всех на виду, между тем как о них было известно столь многое: их намерения; история с убийством; то, что Ремлингер знает, кто они, и, возможно, сидит у себя наверху, пытаясь придумать, как ему с ними поступить; то, что они привезли с собой пистолеты, которые, возможно, уже решили использовать. Первые подступы к чему-то очень дурному могут выглядеть смехотворно, говорил Чарли, а могут казаться несерьезными и не стоящими внимания. И это следует знать, потому что тогда ты понимаешь: источник многих бед находится в двух шагах от обыденного и привычного.