Но ведь я никого не убивал — ни во сне, ни наяву (хоть и помог закопать двух убитых американцев и должен как-то поплатиться за это).
«Хроника» нашей матери примерно такой, как описала ее Бернер, и оказалась: разрозненные, недодуманные мысли, предназначавшиеся для дальнейшего использования, ее отношение к ограблению, ее мнения, рассуждения, банальности, резкие слова о нашем отце. Наверное, кто-то и смог бы обратить их в полноценную книгу. Рёскин сказал, опять-таки, что искусство композиции состоит в расстановке неравноценных вещей и явлений. А содержание маминой «хроники» вполне можно назвать неравноценным. Однако в моем возрасте выполнение такого рода долга становится неинтересным, поскольку ничто уже не является равноценным вопросу о том, сколько и как мне осталось жить, — весьма печально, но это правда.
Впрочем, в «хронике» есть одно место, ради которого Бернер, пожелавшая, и очень сильно, чтобы я его прочитал, и отдала мне эти листки.
«Я думаю, — написала своим изящным почерком мама (синими чернилами, которые ей выдали в тюрьме и которые местами выцвели почти до невидимости), — что, умирая, человек, наверное, желает смерти. И не борется с ней. Это как сон. И хорошо. Тебе не кажется, что это приятно? Просто отдаться чему-то? И никакой больше борьбы, борьбы, борьбы. Рано или поздно меня это напугает, я начну испытывать сожаления. Но сейчас мне хорошо. Я избавилась от бремени. От огромного бремени. Как выяснилось, природа очень даже терпит пустоту».
Эта запись датирована весной 1961 года. Бернер пометила ее карандашной галочкой. Для нее эти слова что-то значили. Возможно, настанет день, когда они приобретут значение и для меня — больше того, что лежит на поверхности.
Время от времени я проезжаю через тоннель и попадаю в Детройт — город, который когда-то стоял здесь, а ныне обратился в акры и акры пустырей с вытянувшимся вдоль реки фальшивым фасадом из сверкающих зданий, хорошей миной плохого игрока, обращенной к нашему миру, раскинувшемуся по другому берегу. Проехав вдоль реки до Джефферсон-авеню, я прорезаю пригороды и поворачиваю к Тамбу и Порт-Гурону. Думаю я при этом, что еду на север, в Оскоду, — городок, где я родился, — посмотреть, что он представляет собой теперь, взглянуть на остатки авиабазы, о которой не сохранил никаких воспоминаний. Однако стоит мне увидеть огромную, длиной в восемьсот семьдесят футов, арку моста Блю-Уотер, которая манит меня в Сарнию, и желание попасть в Оскоду испаряется — так, точно я совершил бессмысленную попытку вернуть себе то, чего у меня никогда не было. «Ты бы все-таки съездил в те края, — уговаривает меня жена. — Интересно же. И поможет тебе поставить точку». А то я не пробовал.