— Ну, значит, ты не права, — ответил отец. — Просто-напросто не права.
— Есть много такого, чего я не понимаю, — сказала Бернер, — но с чем мирюсь. И есть такое, с чем не мирюсь, хоть и понимаю это.
Она скрестила руки и уставилась в окно на реку, текшую под мостом, по которому мы уже ехали.
— Вот ты, например, смысла не имеешь. Только и всего. И знаешь это.
Отец как-то странно улыбнулся, покачал головой:
— Вы, детки, считаете, что я обошелся с вами дурно? Так?
Он в который раз взглянул в зеркальце, чтобы выяснить, следует ли за нами по-прежнему черная машина, свернула ли и она на мост. Свернула.
Ни я, ни сестра ничего ему не ответили. Я не понимал, почему он вообще задал такой вопрос. Родители никогда не обходились с нами дурно.
— Потому что это не так, — продолжал отец. — Я просто хотел преподать вам важный для вашей жизни урок. Кое с чем приходится мириться и понимать его — даже если оно поначалу кажется вам не имеющим смысла. Вы сами должны придать ему смысл. Вот как поступают взрослые люди.
— В таком случае, я взрослеть не желаю, — зло заявила Бернер.
А я внезапно понял, что отец говорил о деньгах, упрятанных мной в штаны. Говорил одно, а подразумевал другое. Он видел в зеркальце, как я их нашел, или увидел, когда оглянулся на меня, как я их упихивал. И пытался внушить мне, что я должен — до того, как мы приедем домой, — вернуть деньги на прежнее место, смирившись с тем, что происхождения их я не понимаю. Самое худшее для меня будет оставить их в штанах до нашего приезда домой, тогда мне придется объяснять, как они туда попали. Вернуть деньги на место — это и вправду имело смысл. Верну — и все будет хорошо.
— Совершенно не понимаю, почему ты заплакала, — сказал отец. Бернер так и сидела, прижимая скрещенные руки к животу и яростно глядя в окно. — Никто тебе ничего плохого не сделал, сестренка.
— Я тебе не сестренка, — гневно произнесла она. — И я не плачу.
— Плачешь, плачешь. И напрасно. — Он перевел взгляд на нее, потом снова на улицу. Сентрал-авеню почти уж привела нас к дому.
На определенной стадии нашей жизни Бернер перестала плакать совсем, и мне начало казаться, что она просто не выносит слез и терпеть не может того, как они вынуждают людей — меня, в частности, — вести себя с ней. Вместо того чтобы лить слезы, она злилась. Однако сейчас я понял, что сестра плачет, — она коснулась мизинцем уголка глаза, да и грудь у нее ходила ходуном. Она не рыдала, не подвывала, даже не всхлипывала, как у нас с ней водилось в детстве. Я и сам-то не помнил уже, когда плакал в последний раз, — я покончил с этим раньше сестры. Мама не плакала вовсе. Вот отца мы один раз плачущим видели, он тогда смотрел по телевизору фильм о войне.