— А что?
И голос мой прозвучал сдавленно.
— О, — мама прижалась лбом к оконному стеклу, — я привыкла видеть все только таким, каким мне его показывают. Это моя слабая сторона. И я хотела бы, чтобы ты вырос другим.
Она легко постучала пальцами по стеклу, словно подавая сигнал кому-то, ждавшему в темноте. Потом сняла очки, подышала на них, вытерла их о рукав блузки.
— Твоя сестра устроена иначе, — сказала она.
— Бернер гораздо умнее меня. — Я быстро вытер глаза и ладони отер о штаны, чтобы мама ничего не заметила.
— Наверное. Бедняжка. — Мама отвернулась от окна, по-дружески улыбнулась мне. — Пора бы тебе и спать лечь. Мы уезжаем утром. Поезд отходит в десять тридцать.
Она приложила палец к губам: не говори ничего.
— Возьми с собой только зубную щетку. Все остальное оставь здесь. Хорошо?
— А можно я еще шахматные фигуры возьму?
— Ладно, — сказала мама. — Папа играет в шахматы. Вот вам и будет в чем посостязаться. Ну, иди.
Я ушел в мою комнату. А мама снова занялась укладкой чемодана. Все, о чем я хотел рассказать или спросить, — о полиции, школе, побеге Бернер, причинах нашего отъезда — осталось невысказанным, не получил я такой возможности. Я уже говорил: что-то происходило вокруг меня. А моей задачей было — найти способ остаться нормальным. Детям это удается лучше, чем кому бы то ни было.
Немного позже мама пришла ко мне, укрыла сухим одеялом, укутала в него мои ноги — там, где отсырел матрас. Глаз я не открыл, но почуял исходивший от одеяла запах нафталина. Дверь моей комнаты тихо затворилась, я услышал, как мама стукнула в дверь Бернер. Та сказала: «У меня живот болит». Мама ответила: «Привыкнешь. Я тебе сейчас грелку принесу». И сестрина дверь тоже закрылась, однако немного погодя мама вернулась к Бернер и сказала ей что-то короткое. В комнате сестры скрипнули кроватные пружины. Мама произнесла: «Конечно, конечно». Потом она, судя по звукам шагов, вернулась на кухню и пустила там воду.
Дождь прекратился совсем, и в мою комнату вновь просочился прохладный воздух. Мне показалось, что я расслышал хлопки ярмарочного фейерверка, и я вылез из кровати и снова поднял оконную раму, чтобы яснее услышать их. Но услышал лишь шипение печи плавильного завода и сирену, завывавшую где-то в городе. В воздухе стоял сильный запах коров, долетавший сюда с товарной станции железной дороги. До меня донеслись звуки отцовских шагов, голоса родителей. Они поговорили — коротко, отрывисто, так, точно сказать друг дружке им было нечего, — а затем наступило молчание. И вскоре мама — я узнал ее шаги — ушла в их спальню и захлопнула за собой дверь. А отец возвратился на веранду — открылась и закрылась сетчатая дверь — и сел на качели.