Отец стоял по другую сторону машины, на проезжей части улицы. Бишоп пригибал его к открытой дверце. Но отец вдруг выпрямился и взглянул поверх крыши машины. Одичалые глаза его отыскали меня, он закричал:
— Я же тебе говорил. Ничего особенного в этих обезьянах нет.
Бишоп положил ладонь ему на макушку, нажал и затолкал отца на заднее сиденье, к маме. Отец произнес что-то еще, но я его слов не разобрал. Бишоп захлопнул дверцу. На ступенях церкви скапливалось все больше людей, выходивших из нее, чтобы посмотреть на нас. То был спектакль — худшее, что могло с нами случиться, и случившееся худшим из возможных образом.
Бишоп обошел машину, сел за руль. Старший, крупный полицейский устроился на пассажирском сиденье. Я видел сквозь заднее боковое стекло лицо мамы, гневно — так это выглядело — говорившей что-то сидевшему рядом с ней отцу. На меня мама больше не смотрела. Двигатель полицейской машины зарокотал, она медленно покатила к углу парка. Я стоял на веранде, наблюдая за происходящим. Позволяя ему происходить. Позволяя арестовывать и увозить моих родителей, как будто меня это вполне устраивало. Сквозь крону ильма пробивались разрозненные яркие лучи солнца. Воздух был тяжел и тепл. С товарной станции долетал запашок дизельного топлива. На Сентрал взвыла и смолкла полицейская сирена, взревел мотор, машина полицейских набрала скорость. Другие уступали ей дорогу. А я ушел в дом, не желая стоять на веранде, наблюдать неизвестно за чем и разыгрывать еще одно представление на потребу нашим соседям, с которыми и знаком-то не был. Ничего другого я придумать не смог. Мне просто не по силам стало оставаться снаружи. Чем эта часть моей истории и закончилась.
Вы, наверное, думаете, что, увидев, как на ваших родителей надевают наручники, назвав их прямо в лицо банковскими грабителями, а потом увозят в тюрьму, оставляя вас в одиночестве, — вы, пожалуй, сошли бы с ума. И вне себя от отчаяния исступленно бегали бы по дому, завывая от мысли, что ничего уже не поправишь. С кем-то, возможно, так и оно и бывает. Но ведь никому не известно, как он поведет себя в таком положении, — до тех пор, пока сам в него не попадет. О себе могу сказать, что почти ничего подобного со мной не произошло, хотя, разумеется, жизнь моя изменилась навсегда.
Когда я вернулся в дом, Бернер уже ушла в свою комнату и закрыла дверь. Я постоял посреди гостиной, оглядываясь, сердце мое колотилось часто-часто, ноги зудели, словно им не терпелось сорваться с места. Я пересмотрел все, что висело на стенах, — и доставшееся нам вместе с домом, и то немногое, что мы привезли с собой. Портрет президента Рузвельта и отцовское свидетельство об отставке. Вот наволочка с моими вещами; вот чемодан мамы; вот крокодиловый чемоданчик Бернер. Мой взгляд отметил полочку с мамиными книгами, картину-мозаику с Ниагарским водопадом, обшарпанное пианино, несколько предметов мебели, купленных нами в «Монтгомери Уорд», когда мне было одиннадцать лет, и привезенных с собой в Грейт-Фолс. Покрытый пятнами персидский ковер на полу. Телевизор. Проигрыватель отца. Обои с повторяющимся на них парусником. Потолок, тоже покрытый пятнами, а на нем — люстра с плафонами в виде различных плодов и столь любимый отцом лепной медальон. За все это отвечал я — по крайней мере, сейчас. Придется научиться оценивать все правильно, трезво. Быть спокойным и сосредоточенным.