От него откровенно пахло потом.
Он был моложе Натана.
Он так и не сказал мне, откуда и куда едет. Когда песня закончилась, он провел руками вдоль моей спины, глянул в глаза, будто размышляя, стоит ли меня поцеловать, понял, что не стоит, и проговорил:
— Спасибо, красавица. — И ушел, бросив меня посреди танцплощадки, тщетно пытающуюся прийти в себя и как ни в чем не бывало вернуться к Джону.
Пока мы шли к стоянке, Джон не проронил ни слова.
Он отпер переднюю пассажирскую дверцу, и я забралась в машину. Сев рядом, он откинул с колен подол моего платья, нагнулся вперед и, опустив руку, провел ею по моим икрам. В тусклом свете фонаря, болтавшегося на водосточном желобе у входа в «Стивер», на меня блеснули его глаза. Скользя ладонью вверх по моему бедру, он насмешливо-серьезным тоном произнес:
— Ты вела себя очень плохо.
И просунул руку мне между ног. Только тут до меня дошло, до чего возбуждена моя разгоряченная и влажная плоть.
— Дома, — заявил он, — я за это трахну тебя по полной программе.
Я с трудом сдерживала дыхание. Когда мы добрались до дома, у меня настолько ослабели колени, что ему пришлось вытаскивать меня из машины.
«Вы что там, спятили? Где вас черти носят?»
«Что случилось? Весь вечер сижу у телефона. Когда получите это сообщение, сразу же перезвоните».
«Приехали! Теперь я должен узнавать о собственной матери от Гарретта Томпсона? Может, мне позвонить Гарретту, чтобы выяснить, куда она, черт возьми, подевалась?»
«Вы еще вполне можете мне позвонить. Здесь на три часа меньше, чем у вас. Баиньки пока не собираюсь. Жду. Хотелось бы наконец услышать, что там вообще происходит».
Только когда мы закончили в постели (Джон, не выходя из меня, приступил к делу по второму разу), я заметила, что на автоответчике мигает кнопка. От Чада скопилось аж семь сообщений.
Кажется, я была слишком пьяна, чтобы набрать его номер на память. Пришлось искать его в телефонной книге, затем я ошиблась номером, напала на какую-то тетку, тоже навеселе, которая швырнула трубку, едва поняла, что я не туда попала.
Чад ответил после первого же гудка. Ни тени сонливости в голосе — одна ярость. Мне даже почудилась дрожь, появлявшаяся в нем всегда, начиная с двухлетнего возраста в минуты злости или огорчения, из-за чего создавалось впечатление, будто он говорит из тамбура поезда, с перестуком мчащегося по рельсам.
— Ну наконец-то! Спасибо за звонок, мамочка.
— Извини, Чад. Мы с папой выходили…
— До двух часов ночи? На школьную вечеринку?
Я не вытерпела и рассмеялась.
— Что смешного, мам? Я весь вечер проторчал в общаге! От волнения чуть с ума не сошел!