поверх нее образовывал стойку. Спальни располагались в разных концах короткого коридора. Я не удержалась от улыбки при виде сестринского шкафа для одежды, который был вдвое больше моего. В моей комнате имелись циновка и зеркальный комод, а у Анны – матрац, положенный на низкую раму, и прикроватный столик. Ванная годилась только для душа и уже ломилась от косметики сестры. Гостиная была объединена со столовой, а есть нам предстояло за шатким раскладным столом. Оставшееся пространство занимали допотопный оранжевый диван и кресло, которое я по личному опыту считала самым удобным на свете. Сердце сжалось, когда я провела рукой по его спинке. Это была вещь Келлана… Единственный сравнительно приличный предмет мебели, каким он владел.
Денни с любопытством следил за мной. Я ощупала свое лицо, несколько раз сглотнула и села на уродливый рыжий диван. Денни наскоро состряпал мне небольшой ланч из готовых продуктов, Анна ушла на работу, а Дженни уселась рядом и включила крохотный телевизор, приютившийся в углу. Показывали какую-то мыльную оперу. Я краем глаза смотрела вместе с ней, поедала приготовленный Денни сэндвич и поглядывала на уютное кресло, которое пустовало.
Всю следующую неделю я восстанавливала силы, обживалась в новом доме, привыкала к причудам сестры и налаживала преобразившийся быт. Днем приходила Дженни, иногда – вместе с Кейт. На пару они пытались выкурить меня из квартиры и уговаривали вернуться к «Питу». В обоих случаях я мотала головой и нежилась под одеялами на страшенном диване, который нравился мне все больше и больше.
Сестра же отвращала меня от работы известиями о том, что в ее кабаке подыскивают еще одну девушку, а сестрам вообще светят фантастические чаевые. Я вспыхивала при одной мысли об этих тугих шортах. Тогда она возвращалась с неприличным количеством налички, а иногда – с лапами Гриффина, плотно прилипшими к ее до нелепого тесной форме. В такие вечера мне хотелось, чтобы квартира была чуть побольше или хотя бы обогатилась звукоизоляцией.
Денни заезжал ежедневно по дороге с работы. Сначала я восхищалась его чуткостью после всего, что я ему сделала. Но я заметила эмоции, которые он не хотел мне показывать: напряженность во взгляде, когда он смотрел на кресло Келлана, печаль, с которой он поглядывал на мое тело, и чувство вины, всячески подавляемое при виде моего синяка.
Голос тоже сводил на нет непринужденность его действий. Он становился жестче, стоило заговорить о нашем прошлом. Я старалась не ворошить былое. Если речь заходила о том самом вечере, Денни буквально давился, сбивался и начинал разговор заново, а я делала все, чтобы упоминать об этом еще реже. И он вообще отказывался говорить о Келлане, ограничиваясь признанием, что видел его лишь изредка, но, если это случалось, их отношения бывали «задушевными». По сути, его голос теплел, а акцент усиливался от полноты чувств лишь в тех случаях, когда он расписывал свой отъезд домой, новую работу и встречу с родными.