— Женщины вообще не задумываются о последствиях. Поэтому они в шоке, когда последствия наступают.
Не знаю, насколько это верно. Он хотел сказать, что ввезенный во Францию предмет подпадает под французские законы. Рокси должна была об этом думать. Но почему Персаны злонамеренно не хотят знать, что картина всегда была в нашей семье, что она принадлежит многим людям, а не одной Рокси, что это семейная реликвия, тогда как для них «Урсула» — пустое место? Эдгар пожал плечами. Есть такое особое парижское пожатие плечами. И есть у французов особое отношение к законам о собственности.
— Ты выдвигаешь моральные аргументы, когда говоришь о Боснии. Почему же отказывать моральным аргументам в семейных делах?
— Когда я говорю о Боснии, я выдвигаю прагматические аргументы, основанные на опыте истории… Но не будем ссориться, chérie[108], из-за какого-то canapé[109] и уродливой святоши.
— Да, о сексе ты говоришь, а о деньгах не хочешь.
— Естественно, я же француз. У вас, американцев, все шиворот-навыворот.
Приблизительно раз в две недели, иногда чаще Эдгар посещал собрания, которые устраивались в муниципальных залах или церквах, неотличимых от подобных помещений в Америке, — такие же светло-коричневые стены, такая же гулкость, такие же ряды металлических стульев. Часто бывали «круглые столы»: трое-четверо мужчин из этого округа, обязательно хоть одна дама и Эдгар. Из того, что говорилось, большую часть я не понимала, но темы постепенно прояснились — уроки истории и роль религиозного сознания. Скоро я убедилась, что сам Эдгар — человек религиозный, по крайней мере формально верует в Бога и исповедует католицизм, не слишком ревностно, но искренне.
Сначала меня это поразило. В Калифорнии я не стала бы гулять с парнем, который ходит в церковь. Того, кто говорит о Боге, автоматически причисляют к лицемерам. Но лицемерие лицемерию рознь. Есть, например, французское лицемерие или, если выразиться мягче, непоследовательность: веровать в Бога и нарушать одну из заповедей — прелюбодействовать. Я завела с миссис Пейс разговор на эту тему, не упоминая, конечно, Эдгара и себя.
— Понимаете, у французов благочестие более развито, — сказала она. — У нас, в Америке, как заметил еще Мэтью Арнольд, две формы благочестия: самоистязающее и самодовольное. Французы, как видно, придумали третий тип — светское благочестие.
— И оно искреннее?
— Я думаю, что все три — искренние. Самоистязание всегда искренно. Нет ничего более искреннего, чем чувство правоты, autrement dit[110] — самодовольства. Почему бы и светскому благочестию не быть искренним?