Поодаль, у края сада, в парусиновом шезлонге сидел пожилой господин в соломенной шляпе с широкими, как у доярок, полями. Он, не вставая, помахал нам рукой. Мне объяснили, что это l'oncle[4] Эдгар, брат Сюзанны. Из других родственников никого не было.
Все отнеслись ко мне с большой доброжелательностью, старались объясняться на английском, тщательно выговаривая звучные согласные на манер лондонских телекомментаторов. Показывая мне дом, Шарлотта остановила мое внимание на книге, относящейся к эпохе «Льюиса Четырнадцатого», как она произнесла для меня имя короля. «Точ-на-а», — подтвердил ее муж Боб, используя английский сленг. Несмотря на имя, он — чистокровный француз. Обращаясь к Рокси, они переходили на французский, и мне, признаться, было странно слышать ее чужую, непонятную и немного искусственную речь.
Был июнь, стояла жара, но тем не менее было решено размяться на корте. Сначала Антуан играл с Бобом, потом я с Бобом в паре играла против Шарлотты и Антуана. Они очень прилично играли, и это удивило меня. Не знаю почему. Они тоже были удивлены моей хорошей игрой. (В числе планов насчет моей будущности был и такой: сделать меня чемпионом по теннису. Но и эта надежда родителей не сбылась: я терпеть не могла тренировки.) Сидя на своем наблюдательном пункте под деревьями, дядя Эдгар громко хлопал в ладоши. Рокси тоже радовалась моей победе. Сама она не играет, никогда не играла и до беременности. Она сидела за столиком, поставленным на площадке из плитняка перед стеклянной дверью, ведущей в столовую. Она разговаривала с Сюзанной, и на лице у нее застыла любезнейшая улыбка, которой она пыталась скрыть от других растерянность и отчаяние.
Какие бы чувства ни обуревали бедную Роксану, она должна была притворяться безмятежной и общительной и перед обедом, когда подали вермут, и во время самого обеда, состоящего из soupe aux moules[5], телячьей ножки с белой фасолью, салата, сыра, tarte aux fraises[6]. Сюзанна кивнула служанке, та убрала прибор, предназначенный для Шарля-Анри, и никто даже не поинтересовался, где он. Да и какой им резон интересоваться? Он мог уехать по делу или просто где-то задержался.
Вблизи l'oncle Эдгар не показался мне безумно старым. Ему было под семьдесят, может быть, уже семьдесят. Высокий, плотный, импозантный, благородная седина, глубоко посаженные глаза и нос с горбинкой — он был по-своему очень красив. Когда все пошли к столу, я заметила, что он прихрамывает. Потом разглядела гипсовую повязку у него на голени. Никто не сказал, что с ним.
За столом я чувствовала себя крайне неловко: все присутствующие из вежливости старались говорить по-английски. Были вынуждены говорить на чужом языке только потому, что некая особа не потрудилась выучить их собственный. Меня посадили рядом с дядюшкой Эдгаром, и когда он спрашивал, не подложить ли мне еще сыру или мяса, я мычала через нос «oui» или «non», притворяясь, будто я понимаю по-французски и им нет необходимости насиловать себя.