Облегчение, освобождение — это не то же самое, что удовлетворение или радость. Она не рада, твердила Рокси себе, она опустошена. Она искала прибежища в церкви, потому что дома, лежа в постели, ей было невыносимо трудно противиться натиску беспорядочных дурных мыслей об удачных последствиях свершившейся трагедии.
Несколько минут ходьбы, и Рокси дома, взволнованная, сияющая — не потому, что она поговорила со священником, а потому что на древних плитах собора у нее отошли воды и вот-вот надо ожидать схваток. Предстоящее событие, благородное усилие, которое потребуется от Рокси, чтобы увидел свет еще один заложник судьбы, хрупкое свидетельство того, что жизнь продолжается, — все это успокаивало и ее, и всех нас. Легкий ветерок волнения развеивал терпкие запахи цветов и поминальной снеди — печенки и сыров, — заполнившие квартиру. Марджив звонила Сюзанне, мы то и дело пытали Рокси, как она себя чувствует, и отвечали на звонки с выражением соболезнования, тщательно взвешивая нашу радость по поводу скорого рождения ребенка и скорбь по поводу смерти его отца.
Около полуночи, после двух сильных приступов, Честер и Марджив повезли Рокси в clinique maternelle[180].
Я перемыла чашки и бокалы, оставшиеся на столах, и опять легла спать на диван, поставив около себя телефонный аппарат. Навязчивые сны преследовали меня всю ночь. Мне снилась Санта-Барбара, угол бульвара Моралес и Десятой улицы, недалеко от бензозаправки. У меня в машине кончился бензин, я иду на заправку, вдруг, чуть не зацепив, мимо меня проносится автомобиль. От страха у меня душа уходит в пятки, и я мучительно гадаю, не хотел ли человек за рулем совершить наезд, или это просто неосторожность с его стороны. Здесь выходит заправщик и говорит: «Вы не знаете, кто это был?» Сон был такой натуральный, отчетливый, я ясно видела бледно-желтое солнце над городом и, проснувшись, не сразу могла сообразить, что я в Париже, на диване в Роксиной квартире. Рядом надрывался телефон.
Занималась заря, и я уже мог различить отдельные предметы раскинувшегося передо мной пейзажа.
«Адольф»
Была пятница, и это звонил Роджер. Голос у него был вкрадчиво-деловой, словно бы говорящий, что хватит на переживания и одного дня и теперь снова надо включаться в деловую гонку.
— Сегодня аукцион. Ты приедешь?
В суматохе и слезах последних дней я почти забыла о картине, о «Друо», о деньгах, но вчера вечером он успел шепотом сказать мне:
— Знаешь, Изабелла, я думаю, нам надо продавать «Урсулу», пока не определен юридический статус сегодняшнего положения дел. Таким образом мы всегда можем сказать, что Шарль-Анри тоже был за продажу, как и Рокси. Одному Богу ведомо, какие непредвиденные сложности возникнут, если Персаны будут настаивать, что картина — часть имущества Шарля-Анри. Продавая картину, мы делаем только то, что он сам санкционировал. Пусть Рокси говорит что хочет, мы должны продать «Урсулу» до того, как определится ее новый юридический статус. Лучше, если это будет fait accompli