Он подозрительно глянул на меня, прикинул в уме хронологию и улыбнулся.
— Дорогая Изабелла, это уже история. И я говорю об истории. О необходимости расчистить завалы, прояснить положение, смыть позорное пятно предательства. Надо покончить с неопределенностью и установить: кто, где, когда и почему. Надо вывести на свет дня наши больные места и вылечить их, понимаете?
Это прозвучало неожиданно в устах человека его возраста, но те же принципы проповедовала миссис Пейс.
— Очень многое прояснилось бы, если бы мы знали, например, истинную роль Оливии Пейс, — продолжал он. — Может быть, сама она не шпионила, но водила дружбу со шпионами, это точно.
— Миссис Пейс? — Я начинала догадываться, к чему он клонит, и понимать его наигранную доброжелательность.
— Да, ее роль в конце тридцатых и в сорок пятом.
— Никогда не поверю, что она сделала что-нибудь нехорошее.
— Не поверите? Я и не утверждаю этого. Так или иначе опасаться последствий сейчас нечего. Я не говорю, что нужны публичные разоблачения, тем более правовые процедуры, хотя считаю, что предательство, государственная измена не должны иметь срока давности.
При словах «государственная измена» его голос зазвучал ожесточенно, и за учтивыми манерами и рассчитанной будничностью тона я разглядела кипучую одержимость.
— Мне всегда казалось неправомерным, что некоторые люди уходят от наказания за преступления, которые могли стоить многих жизней, угрожать нашему образу жизни, а сегодня старятся как ни в чем не бывало, вполне довольные собой. Иные прямо здесь, в Париже. Всякие там англичане и… — Он спохватился. — Нет, надо, надо в интересах истории. Не думаю, что Оливия действовала сознательно. Но непреднамеренно? Кто знает… Если вам попадется что-нибудь… в ее бумагах…
Все было сказано. Само собой, я не стану ничего высматривать в бумагах миссис Пейс и докладывать этому типу. Но в мелодраматизме ситуации, в замаячивших плащах и кинжалах было что-то притягательное. Даже в своем воображении я не могла стать участницей былых битв. Однако забавно, когда тебя вербуют в шпионы. Я поймала себя на мысли: разве он не прав, призывая лечить старые раны? Возможно, я подумала о Рокси и Шарле-Анри. И все же… что подходит двум людям, подходит и целым народам.
«Я хочу быть любимым», — говорил я себе, мучимый смутным беспокойством, и озирался вокруг себя… Я вопрошал свое сердце и вкусы, и ни к кому не чувствовал предпочтения.
«Адольф»
Хотя я уверяла Рокси, что мне хватает в Париже развлечений, большую часть времени я проводила за работой или возилась с Женни. Иногда, правда, вылезала из дома с кем-нибудь из двух моих французов, Ивом и Мишелем, и с двумя американцами: одним парнем, которого я знала еще по Санта-Барбаре, его зовут Марк Лопес, и с Джеффом — это брат приятельницы Рокси. Двое последних были мне как братья, наше американство словно делало нас бесполыми, и наши встречи были посвящены сопоставлению двух культур — здешней и той, заатлантической, — и выработке стратегии выживания во Франции. Чаще всего мы ходили в кино. Париж — настоящее раздолье для любителей живых картин, здесь крутят все, что твоей душеньке угодно. Иногда мы отправлялись поужинать.