— А разве тебе не все равно?
— Нет! — топает он ногой. — Лучше в Сибирь, в озеро, только не к нему! — Поборов злость, подходит к ней и пытается разговаривать по-доброму: — За что ты так ненавидишь меня? Ведь я только ради тебя живу, ведь я все отдал тебе: и разум, и совесть, и здоровье.
— Я хочу, чтобы оставшуюся жизнь ты прожил для себя.
— Хорошо, но как это сделать, если меня уже нет?
— Хоть раз сказал про себя чистую правду, — поднимает голову Бируте. — Тебя никогда и не было. В тебе жили только бесчеловечная ревность, жадность и страх, а теперь еще появилась и отвратительная ненависть ко всем, кто хоть немного здоровее тебя.
— Я не виноват, меня болезнь таким сделала.
— Не лги ни себе, ни мне. Как я плакала, просила, убеждала, а ты все равно побоялся оставить меня одну и тайком накурился чаю. Теперь, испугавшись Моцкуса, ты проверяешь каждое мое письмо, вытряхиваешь мои карманы, не брезгуешь клеветать на меня, хотя я уже давно не жена тебе.
— Хорошо, я виноват, и, если уж нет другого выхода, люби его, живи с ним, только не оставляй меня, — Стасис берет ее руку и пытается поцеловать.
Это еще сильнее оскорбляет ее. Она хочет выдернуть пальцы, но муж не отпускает. Бируте изо всех сил толкает его в грудь. Стасис валится на пол и закашливается. Бируте пугается, смотрит на него и начинает сомневаться в своей правоте, но снова слышит:
— Ну что тебе стоит потерпеть… подождать? Ведь мне уже немного осталось… Когда закрою глаза, сможешь делать что захочешь.
— Ты даже сам не чувствуешь, какой ты омерзительный! — Бируте не может побороть отвращение. Она отталкивает в сторону чемодан, набрасывает на плечи шубу и уходит от Стасиса, словно от прокаженного.
Тут глаза Стасиса останавливаются на топоре, лежащем в углу. Вскочив, он хватает его и становится на пороге:
— Ты никуда не уйдешь!
Но Бируте не испугаешь:
— Ружье со стены сними, так благороднее будет.
— Бируте, я буду кричать! — Стасис отступает, семенит вслед за ней по коридору. — Я всю дорогу буду бежать за тобой и выть как пес! — угрожает, ничего не соображая, и слышит, как Бируте, хлопнув дверью, набрасывает на нее крюк. — Вот и все… — Глядя на пустую комнату, он долго тер внезапно зачесавшуюся и заострившуюся щетину на щеках, потом швырнул топор под кровать и, упав ничком на софу, пролежал до самого утра.
Когда прошел первый приступ боли, он ощутил такое отвращение ко всему, что только перевернулся на спину и снова пролежал целый день не евши, не накормив скотину, не выключив свет и не заперев дверь. И чем дольше он лежал, тем яснее становились мысли. «Теперь уже все», — повторял, может быть, в сотый раз, потому что за многие годы убедил себя, что без Бируте ему нет смысла жить.