«Я ведь ради тебя», — думал разжалобить ее, а она как крикнет:
«Неправда! Ты все делаешь только ради себя, только свою шкуру спасаешь… За такие вещи я сама, если б только могла, яду тебе в борщ насыпала бы!..»
Тогда я ей опять:
«А почему ты? Лучше я сам. Если мне суждено подохнуть, а тебе — остаться, тогда позволь и этот грех за тебя совершить, твою совесть успокоить, чтобы жила и не мучилась… Только скажи, в какой бутылочке?..»
— И ты выпил? — Саулюс не мог слушать дальше.
— Не дала. Но я ей все простил.
— А теперь в благодарность за все с топором охраняешь? — Саулюс попытался заставить собеседника замолчать, но Стасис отдышался и снова гнул свое:
— За топор, единственно с отчаянья схватился… Ты сам видишь, какой из меня убийца. Пришла пора и мне выговориться: хочешь — верь, хочешь — не верь, мне теперь все равно. В костел давно не хожу, в адское пламя не верю, а ты мне нравишься, ты, словно прокурор, умеешь и себя, и другого взять за глотку да встряхнуть. Я этому не научился, хотя не раз пробовал. Словом, тянет меня к тебе, как к старому ксендзу на исповедь…
— Не трепись, — вставил Саулюс, — не надо.
— А с другой стороны, после этой болезни еще никто со мной так откровенно не разговаривал: все — Стасялис, все — дурачок, а ты — как с человеком. Другие только поглаживали, только жалели, а за глаза собак на меня вешали, анекдоты всякие рассказывали. Ты помнишь?.. В то воскресенье ты сказал мне: «Я жалел тебя, а теперь только одного хочу — отбить у тебя жену». Знаешь, мальчик, так по-мужски со мной еще никто не разговаривал. Все только счастья желали, долгие лета пели, а Моцкус…
— Извини, — Саулюс встал; арабский ром действовал на него, как крысиный яд: жег в желудке, иссушал губы и в висках словно молоточки стучали. — Моцкуса не трогай. Разозлившись, всякое наговорить можешь. — Ему нравилось быть великодушным. — Я тоже всякого наболтал, но зачем ты мне, незнакомому человеку, так некрасиво про Бируте говорил, а? Ну зачем?.. Вот и ты послушай: я ничего плохого не думал, скорее, тебя проучить хотел, чем себя показать, — поверил в собственную искренность и плюхнулся на стул.
— Знаю.
— А про Моцкуса — ша! Ни звука. Он большой человек.
— Я не спорю: что большой, то большой… Но пускай он и ходит среди больших. Ему-то что? Наступил, раздавил и даже не почувствовал, а нам потом всю жизнь отплевываться.
— Ты меня в этот вечный любовный треугольник не впутывай, — Саулюс становился все напыщеннее и глупее, — и свою старушку мне через силу не навязывай…
— Да она еще не старая…
— Ша! Хотя твоя вроде заграничной картины, но ты видишь, какая у меня? Гимнастка, балерина… Дите полосатое, если б она разделась, тебя инфаркт свалил бы… это тебе не вдвоем по баньке вертеться.