В вопросе не было ничего злопыхательского, одно лишь праздное любопытство. Ларсен мало интересовался живописью, а Ластманом — и подавно. Откуда ему знать, что эпизод в мастерской оставил болезненный след в сердце Рембрандта?
— Ничего особенного, — ответил юноша и почувствовал, что сейчас ему хочется одного — не продолжать. Но, понимая, что иначе он не сможет высоко держать голову перед товарищами, добавил: — Он сказал, что не собирался заставлять меня так долго тереть краску. Сказал, что сожалеет об этом, — он заговорился с госпожой ван Хорн и забыл обо мне.
— Может, оно и так, — отозвался Ларсен, с тяжелым вздохом вытирая простыней потную грудь. — Но только сегодня он явно придирался к тебе — не одно, так другое. И так было весь день: что ни сделает ангелочек Алларт — все хорошо, что ни сделаешь ты — все плохо.
Не столь уж важно, прав или неправ Ларсен — он вечно всем недоволен и часто усматривает обиду там, где ее нет и в помине; тяжело другое — сознавать, что случившееся стало предметом пересудов. Слова соученика глубоко уязвили Рембрандта, и он чуть было не брякнул: «Приятнее, когда к тебе придираются, чем когда тебя не замечают» — учитель почти не обращал внимания на Ларсена и Халдингена, отделываясь кивком головы, когда видел на их мольбертах что-нибудь сносное, и молчаливо пожимая плечами при грубых ошибках. Но юноша вовремя спохватился: Ларсен не столько злобен, сколько глуп, и в какой-то мере даже привязан к нему за то, что Рембрандт взял на себя однажды труд объяснить ему законы перспективы.
— Я понимал, что делаю не то, чего он требует. И даже ожидал нотации, — добавил он.
— Да, но не такой! Он разговаривал с тобой так, словно в самом деле невзлюбил тебя.
«В самом деле невзлюбил тебя…». Слова эти не давали ему покоя до тех пор, пока Ян Ливенс, стряхнув с себя тупое оцепенение, не приподнялся на подушке. Он подпер рукой голову и откашлялся, чтобы привлечь к себе внимание.
— Ты слишком серьезно воспринимаешь всю эту историю, Ларсен, — начал он с напыщенностью, в которую все больше впадал, по мере того как учитель охладевал к нему. — Я живу здесь дольше вас всех и могу вас заверить — все это ерунда. Этого никогда бы не случилось, будь у нас другой натурщик. Просто учитель видел его не так, как Рембрандт, а они оба слишком упрямы, чтобы хоть чуточку уступить. Завтра все пойдет по-прежнему, словно ничего и не случилось. Учитель ничего не имеет против Рембрандта, ровным счетом ничего.
Как хочется в это верить! До сегодняшнего дня Рембрандту даже в голову не приходило, что учитель может быть недоброжелателен к нему. Какие бы чувства ни обуревали юношу в его теперешнем тоскливом одиночестве, он всегда с искренней симпатией думал об этом добродушном, умудренном жизнью человеке, который с таким изяществом и юмором носил свое ожиревшее тело, об этом изобретательном художнике, умевшем превращать повседневность в легенду и фантазию. Он еще может допустить, что Ластман не испытывает к нему сейчас особой любви, но предположить с его стороны враждебность решительно отказывается.