В угол сундука был заткнут сломанный деревянный гребень. Йэн всегда ходил с длинными волосами. Говорил, что ему нравится чувствовать, как ветер сдувает их с лица, когда он на воде. Вечером перед отъездом он сел у очага в одних брюках и коротко подстригся. Я подумала, что заберу несколько прядей и вложу их между страницами Байрона, но Йэн швырнул все в огонь. Да и я не настолько была сентиментальна.
И на самом дне ящика я нашла помятую жестянку из-под печенья, покрытую коркой морской соли и заржавевшую по краям. Должно быть, она всегда лежала в его походном мешке, пока он не опустошил его, собираясь в армию. Открыть банку я смогла только с помощью ножа. И — о Дэйви, — там был спрятан мой первый изданный сборник стихов, «Волны к Пейнчоррану». Мы еще не были женаты, когда я подарила Йэну эту книгу, и не знала, прочитал ли он ее. Страницы покоробились от воды, а в середине, возле стихотворения о летних ночах, я нашла локон своих волос. Карандашом Йэн подчеркнул слова «теплый, как дыхание на моем лице». Рядом с книгой лежала вырезанная из дерева погремушка для младенца.
С тех пор я так и сижу, закутавшись в его старый свитер и глядя в огонь. Вчера приходила махэр и только поцокала языком при виде того, как я обливаюсь потом перед очагом в шерстяном свитере. Она натаскала воды для мытья и принялась готовить рыбный пирог. Пока он пекся, она помогла мне вымыть волосы и спросила: «Это чувство вины тебя мучает?»
Как же мне объяснить ей, что я виню себя не за то, что люблю тебя, а за то, что недостаточно люблю Йэна? Ведь все то время, что я думала, будто муж отворачивается от меня, он не делал этого. Он уплывал, гоняясь за сельдью до самого Норт-Минча, но брал с собой частичку меня. Йэн никогда не покидал меня.
Внутри пустота. Тогда, когда пришло первое извещение о том, что Йэн пропал без вести, я сказала себе, что он мертв. Тогда я выплакала все свои слезы. Разве могла я сказать себе что-то иное? Надежда бесполезна в таких случаях — она принесет лишь разочарование.
Дэйви, я не знаю, как мне быть. Скорбеть? Я не пролила ни слезинки, когда получила письмо, и после тоже не плакала. Этого никто не поймет. Потому я и из дома не выхожу. Скажут: «Вон идет вдова, которой все равно».
Только это не так. Он был моим мужем. Как мне может быть все равно?
Не знаю, каких слов я жду от тебя. Я не вполне уверена, зачем вообще пишу, но это единственное, что я еще делаю. Махэр велела мне не останавливаться. Она сказала, чтобы я продолжала писать «своему американцу», потому что для меня нет иного способа выкарабкаться.