– Я? Позвольте… Вчера? Между двенадцатью и… Ах да! С приятелем зашли поужинать в «Тайгу», ну и… выпили немножко…
– Фамилия вашего приятеля?
– Гнедич. Павел Михайлович Гнедич. Наш преподаватель по товароведению.
Баранников записал: «П. М. Гнедич. Товаровед».
– В каком часу вы расстались с Гнедичем?
– Простите, это что – допрос? – оскорбленно выпрямился Гелий. – Я не понимаю…
– Вы когда-нибудь держали в руках этот предмет?
Баранников быстро развернул сверток. В нем оказался буровато-серый, довольно увесистый камень.
– Н-нет! – испуганно отшатнулся Гелий. – Что это?
– Значит, вам этот камень незнаком?.. Ну, прошу прощения…
Баранников встал, мельком взглянув на ручные часы, давая понять, что беседа окончена.
– Надеюсь, вы примете во внимание, если мои так называемые родственники…
– Конечно, конечно, – заверил Виктор. – Будьте спокойны, следствие все учтет.
В дверях Мязин-младший столкнулся с Костей.
– А! – воскликнул Баранников. – Прекрасно, в самый раз… Будь добр, старик, пригласи ко мне Чунихину.
Она сидела несокрушимо, опустив глаза, с отчужденным плоским лицом грубо вырубленного деревянного бога. Ни единого жеста, ни наклона или поворота головы, движения стана. Лишь темные длинные пальцы могучей мужицкой руки с невероятной быстротой перебирали ременную лестовку.
Костя даже смешно, по-детски приоткрыл рот, разглядывая ее: этаких он еще не видывал, в средней полосе России подобных не водилось. Когда-то что-то читано – у Мельникова, у Мамина-Сибиряка, у Горького. Образ был явно литературный, но ведь живой же человек сидел перед ним!
Черный, сколотый у подбородка, наглухо, до пояса спеленавший верхнюю часть тела платок, раскольничий сарафан до пят, бледные, словно окаменевшие скулы, кожаные четки, пальцы, перебирающие узелки ремешка… Ах, как все это казалось искусственно, именно – литературно, не жизненно! И лишь руки были живые, и в них-то, в этих темных, беспокойно бегающих по узелкам пальцах и была сокровенная суть, подлинный человек – Олимпиада Чунихина…
Баранников плел сети, закидывал петельки, горел голубым огнем испепеляющего взгляда. Олимпиада отвечала тихо, бесстрастно, не подымая глаз.
Виктор спросил: из-за чего была днем ссора, шумный разговор? «Никакой ссоры не было, – сказала Олимпиада, – так, ништо́, семейно дело. Пощува́ли маленько Афанасья, что не по-божецки живет, кровну родню забыват…» – «В чем же именно это выражалось?» – «Ну, разно. Семейно дело, пошто об том баить». Виктор спросил про завещание. «Ничего не ведаю, – сказала Олимпиада, – было ль, не было ль. Нам оно ни к чему, суета. О смерти мыслити надобно. Об домовине. О душе пещись…»